Осязаемая пыль хрупкими структурами оседает в легких при первом же хриплом вдохе. Веки свинцовые, саднят, глаза открыть невероятно тяжело.
Я устала. Я так устала. Я устала.
Виден только мрак да кружащая в нем пыль, серыми снежинками да пушистыми комками выделяющаяся на черном бархате неизвестности.
Тело откликается, пробуждаясь, и она понимает, что и не лежит, и не стоит, а лишь парит в невесомости. И тело благодарно: оно ноет и болит не хуже век. В горле сухо, язык будто распух и неприятно мешается во рту бесполезным куском плоти.
Она поднимает к глазам тонкие, почти прозрачные руки и рассматривает их, словно видит впервые. Голые и все в синяках, так, что живого места не осталось. Подкожная синева дополняется резкими штрихами не затянувшихся ран.
Такими она их и правда не видела. Слабые руки, способные на невероятные подвиги, руки, что умеют схватить за шкирку и оттащить от пропасти. Инструменты смелой ткачихи, такой маленькой и отважной… Нет, она не считает себя маленькой. И опускает руки. Считает ли она себя отважной?
Я устала.
Медленно она поворачивается вокруг своей оси. Со скрипом и против воли из нее вырывается слабый короткий стон. Это странное место не похоже на родной холодный дом. И не слышно здесь ни смеха ведьмы, ни хлопанья крыла болгарского дракона, ни работы чудных механизмов… И никакого грома, никакого огня. Слышно ли их было на самом деле дома?..
Вереницей лица ее друзей и семьи пронеслись и сложились в атласную ленту памяти. Старая потрепанная колдография. Молодой аврор улыбается, но время стирает его улыбку, а худое лицо заостряет еще сильнее. Сольвейг скорее переводит взгляд на другое лицо, поддавшись панике, и ее догадка оказывается верна. Хмурый прямой взгляд, щетина, все любимые черты медленно плавятся, и колдография загорается у нее в руке. Сольвейг медленно отпускает ее и провожает пепел тусклым взглядом. Она пытается удержать в голове образ каждого из отряда, но все стирается одним широким жестом: “Я устала”.
Где-то далеко впереди появился и начал набирать силу теплый свет. Если это все дурной сон, то свет приблизится к ней сам и даст ей то, что необходимо. Но в итоге она продолжала стоять, а свет - мирно гореть. Тогда она попыталась сделать шаг.
Я так устала.
Стало больно. Такая простая вещь далась ей с огромным трудом, и, дыша все тяжелее и пробираясь вперед, Сольвейг почувствовала слезы в глазах. Столь многое давалось ей невероятно тяжело. С таким великим трудом. И ведь каждая подобная мелочь оставила на ней царапину, коснулась ее грубо, уколола, ужалила.
Слеза прокатилась до тонкого изгиба скулы и рухнула вниз. Проследив за ней, Сольвейг увидела лесную тропку из диких трав. След от слезы остался одиноким, а Сольвейг упрямо и неторопливо шла вперед, наблюдая, как под ее ступнями прорастает асфодель, ромашка, манжетка, полынь, лаванда, чистотел, багульник, донник и бессмертник. Удивительное аптекарское собрание на таком крохотном клочке мрака. Сольвейг усмехнулась сухими губами, они треснули, и на нежные голубые цветки медуницы закапала кровь.
Сольвейг стерла кровь с лица и посмотрела вперед. Огонек стал ближе. Уже видны его отблески на стекле склянок, кувшинов, пробирок. Сольвейг узнала бы эту картину даже будучи в полном беспамятстве. Она шла по целительской тропе к своей лаборатории.
Сердце замирало. Она знала, что ее что-то ждет там, впереди, и пыталась высмотреть заранее, предугадать, предвидеть. Она щурила красные глаза и с трудом вдыхала плотный воздух, пытаясь расслышать оттенки запахов. Их должно быть много, но она не чувствовала ничего, кроме пыли.
Она решила не смотреть на содержимое сосудов. Она чувствовала, что из-за стеклянных изгибов на нее смотрят. За ней наблюдают. Возможно, ее ждут. Но Сольвейг смотрела только на раскрытую на столе тетрадь. Старый пергамент, заботливо вшитый в твердый переплет, был совершенно чист. Рядом - перо и чернильница. “Не думай о крови. Просто не думай об этом”. Впервые за, казалось, целую вечность в голове хоть какая-то ясность. Дрожащей рукой Сольвейг взяла перо и обмакнула его в чернила. Она не смотрела на их цвет - это было неважно. Важно то, что она могла написать. Что-то новое о чем-то старом, что несет в себе наследство Хайландов, что распыляет прошедшие события и все равно. Всегда. Идет вперед.
Сольвейг сжала перо покрепче и красиво вывела первую букву. Дальше - смелее.
“И в сон превращается смерть”.

Вы, наверное, зря всё-таки ко мне, у вас же модный журнал, а я в последнее время всё дальше от моды, ну знаете, вот как айсберг, откололся от ледника и отправился на поиски лучшей доли на погибель всяческим Титаникам. Не уверен, что сравнение хорошее, ну вот можем ещё вспомнить Икара, и как он на крыльях взлетал к солнцу... Впрочем, нет, про Титаники мне нравится больше.
Конечно, мои работы всё ещё весьма изящны и силуэты проникнуты тонким узнаваемым стилем, талант не пропьёшь, - я, кстати, выпиваю очень мало и только по случаю, да, - ну так и айсберг, как бы далеко от Арктики ни уплыл, а всё тот же кусок льда, верно? И всё же я считаю, - и надеюсь, что вы простите мне эту самонадеянность, - что избранный мною путь - будущее колдопошива. Я уверен, спустя пару десятков лет именно на защитные свойства костюма, а также на прочие необычные опции будет делаться акцент, а крой проймы и втачка рукава уйдут на периферию внимания. Мои работы, впрочем, безупречны во всём, можете сами убедиться... когда закончу ваш костюм. Вы уверены, что хотите остановиться на тёмно-вишнёвом? Весьма благородный цвет, не скрою, и всё же согласно прогнозам центра цвета Крутон в будущем сезоне будет особенно актуален песочный и оттенки глины. Вишнёвый же можно оставить в качестве сочного акцента, например, пусть он прозвучит в качестве шарфа. Видите, я всё ещё держу руку на пульсе моды.
Но область, в которой случилось мне стать визионером, куда сложнее и тоньше стандартного проектирования мантии, даже для самых взыскательных персон. Работы стоят немалых денег, одному моему клиенту пришлось даже заложить дом. Ну, домик. Для гостей. В пригороде. Но поверьте, я в каждую из них вкладываю огромное количество душевных сил, не говоря уж о магической энергии и, конечно, затратах времени. На одну мантию уходит не меньше месяца, я учитываю при проектировании индивидуальные особенности мага, манеру волшбы и магическую ауру, нюансы профессии - должен заметить, авроры - это ещё не самые сложные клиенты, вот магозоологи - это да. У братьев наших меньших порой никакого пиетета не наблюдается перед шедеврами колдопошива. Но от заказов у меня отбоя нет, и очередь занимают на годы вперёд, а такой спрос, полагаю, говорит сам за себя.
Уже давно веду переговоры с Министерством насчёт партии защитных мантий для обеспечивания всего аврората, но пока не нашёл решения для столь масштабного проекта. Моя работа требует индивидуального подхода, унификация сводит на нет все превосходные характеристики продукта. Я работаю, я в поиске, едва успею восстанавливать лабораторию после очередного неудачного эксперимента, а их у меня теперь море. Удачных больше, разумеется.
Лаборатория? О, безусловно, и я не покривлю душой, пожалуй, если скажу, что основная работа по созданию моих уникальных костюмов проходит именно там, а не за раскройным столом или собственно шитьём. Парцелляция, эхо, линии вибраций, которые ни в коем случае не должны совпадать с направлением швов... Весьма трудоёмкий процесс. И очень творческий. Художники - эти заносчивые ребята с ладонями, перепачканными краской, - воображают, будто портной - ремесленник. Будто, нарисовав портрет, способный храпеть, сквернословить и несмешно шутить, художник становится сразу творцом. А какой прок от их картин? Встречаются, конечно, сносные собеседники, но это не от художника зависит, а от прототипа. Большинство же портретов, с которыми мне доводилось пообщаться, обладали не самым приятным нравом. Я уж не говорю о пасторалях с овцами. Блеяние иногда просто до белого каления доводит, особенно если ночь на дворе. И не дай вам Мерлин купить картину с петухом. Нарисованным петухам по большей части плевать, когда встаёт реальное солнце.
Создание костюма - истинное искусство. И безупречность строчки и стройность чар - не просто повод для бессмысленной гордости творца, они служат на благо заказчика, облегчают его труд и даже оберегают жизнь. Моя лаборатория - истинный приют творца.
Непременно, непременно покажу, но сейчас давайте всё же остановимся на цвете для вашего заказа. Вы не передумали насчёт вишнёвого? Бежево-песочный габардин, конечно, изумительный выбор. Безупречный, я считаю. И позвольте подсказать одну деталь, она пришла мне в голову совсем недавно и я пока не воплотил её в жизнь, однако полагаю, её ждёт большое будущее. О, она кажется такой незначительной, и всё же давайте остановимся на ней, сделаем ставку на стиль. Вот эта ткань в чёрно-красно-белую клетку будет прекрасно смотреться на подкладе.
Я, пожалуй, возьму ещё пару рулонов. Чувствую, пригодится.

Друзья это те, кто помогает нам выжить в непростые времена. Те, кто подставит плечо и подарит улыбку, когда земля уходит из-под ног и весь мир переворачивается вверх тормашками. Якобу с друзьями повезло. Именно они убедили его продолжать жить, создавать нечто новое, строить то уютное будущее, в которое сможет вернуться Куинни. Она ведь обязательно вернётся, Якоб был в этом искренне уверен, как и в том, что их любовь сможет преодолеть любую войну, неразбериху в умах и обществе, социальную пропасть, воздвигнутую между ними веками страха. Того страха, который испытывают в той или иной мере все люди, сталкивающиеся с тем, что не в силах объяснить и понять.

Первым кирпичиком в строительство того будущего, в котором волшебники и немаги смогут сосуществовать вместе, стала аренда небольшого помещения в Ливерпуле.
— Почему Ливерпуль? — спрашивали Ньют и Тина, помогая Ковальски своими волшебными методами перевозить вещи, делать ремонт и превращать заброшенный цех прекратившего свою деятельность завода, в уютную пекарню.
Якоб лишь улыбался в ответ своей доброй, широкой улыбкой и пожимал плечами. Просто Ливерпуль напоминал ему родной дом, рабочие кварталы, будни простого трудяги, коим был Ковальски, пока в его жизнь не ворвался Скамандер со своим немыслимым чемоданом.
Этот город казался родным, более уютным, чем Нью-Йорк, гораздо живее чопорного и наполненного суетой Лондона.

По мере того, как шли ремонтные работы, пекарня приобретала лицо. Якоб отвергал всякие предложения друзей о финансовой поддержке, но охотно принимал их желание помочь ему руками и палочками. Так «Булочная Ковальски» постепенно обретала душу, индивидуальность и уникальную атмосферу.
Когда пришло время набирать персонал (конечно, Якоб пока не мог позволить себе оплачивать труд многих людей), мужчина поделился с друзьями своей идеей. Он решил взять на работу на первых порах всего двоих помощников - магла и волшебницу. С кадровым вопросом со стороны магического сообщества очень помогла Тина. Так, один прекрасный день порог уже готовой к открытию пекарни переступила девушка, от которой веяло уютом, какой-то особой сказочностью, не имеющей никакого отношения к её уникальным способностям, скорее отражающей её внутреннее содержание, характер.
Подбором же помощника из своего мира Якоб занимался самостоятельно и в этом ему очень помогла колонка с объявлениями в местной газете. Парнишка, на котором в итоге остановил свой выбор Ковальски, был не слишком болтлив, отличался спортивным происхождением и внушительным ростом, но самое замечательное - он пёк божественное песочное печенье.
В этой команде из трёх человек Якоб начал творить свою собственную историю родства и дружбы. На свои страх и риск (Министерство Магии не было столь дальновидно, чтобы официально разрешить рассекречивание информации о волшебном мире, но за экспериментом стали наблюдать с осторожным интересом) Ковальски с помощью Ленор поведал Джейкобу о волшебниках. Между этими троими не осталось страшных тайн и тягостных секретов, им предстояло трудиться над общим делом — создавать место, в котором будут себя легко и свободно чувствовать как немаги, так и волшебники, решившие полакомиться лучшими в мире пирогами.

Два небольших зала, пока отделённые друг от друга стеной, снабжённые разными входами, немного отличались друг от друга интерьером (к примеру, в зале для простых людей не было парящих в воздухе свечей), но были идентичны по созданной в них атмосфере. Впрочем, в Европе Ковальски привлекало то, что браки между волшебниками и немагами становились обыденностью. И здесь, в своём маленьком мирке он предоставлял возможность таким людям, как он, тем, кто стал хранителем тайны, благодаря преодолевшей все преграды любви, прикоснуться к миру волшебства, узнать, какой он.
Якоб надеялся, что в скором времени он со спокойной душой сможет ликвидировать эту тонкую грань между маглами и магами. Сначала в своей пекарне, а затем, постепенно и всё общество сможет стать более открытым и единым.

День открытия такой волнительный и радостный, наполненный мыслями о Куинни.
Ковальски в последний раз протёр столики, убедился, что всё идеально и кивнул Джейкобу, чтобы открывал двери. Ленор взмахнула волшебной палочкой, заставив сиять вывеску на входе.
Приветственно звякнул колокольчик.
— Добро пожаловать!

Было время, Лита вела себя хорошо, полагая, что таким образом заслужит любовь отца. Ведь рождественский дед приносит подарки тем, кто слушался родителей и не хулиганил. Возможно, и в этом случае сработает похожий принцип. Но старания девочки не были вознаграждены. В присутствии гостей на светских раутах наследница рода Лестрейнджей являла собою само очарование на радость гувернанткам. Дома Лита капризничала так редко, что была похожа больше на заводную куклу, чем на живого ребёнка. На прогулке за другими детьми нужен был глаз да глаз, а бонны юной мисс Литы могли считать ворон. Однако взгляд Корвуса был холоден, как и всегда.
Лита озлобилась.
Лита потеряла надежду.
Корвус обращал на Литу внимание, лишь когда её поведение не соответствовало его ожиданиям. Папа смотрел в её сторону, если дочь роняла печенье за завтраком или капала вареньем на юбку. Папа открывал рот и говорил пару фраз, если она забывала то или иное бытовое заклинание. Папа брал её за руку, если во время променада она отходила далеко, засмотревшись на витрину с карликовыми пушистиками. Папа делал ей подарки, кроме официальных праздников, лишь, когда она нечаянно ломала свои игрушки.
Лита сделала выводы.
Теперь она старалась вывести отца из себя любыми способами. На торжественных приёмах Лита намеренно забывала, как зовут четвероюродную тётушку, называя её именем ненавистной невестки. Лита надевала жёлтое платье с красными тюльпанами на похороны партнёра Корвуса по бизнесу. Лита громко разговаривала в библиотеке и ела с открытым ртом. Лита разбрасывала обёртки от конфет из «Сладкого королевства» по всему дому. Лита путала приборы, намазывая икру шлёппи ножом для сыра. Лита убегала из-под присмотра, заставляя прислугу разыскивать её часами.
В школе слизеринка не стала менять образ действий, потому что в шотландском замке отец не мог бы увидеть её, даже если бы очень захотел. Декан бы написала Корвусу, если бы Лита совершила нечто из ряда вон выходящее, но папа бы не расщедрился на нечто более значительное, чем сухое официальное письмо.  Даже вопиллер вряд ли соизволил бы прислать. Лите казалось несправедливым лишать баллов свой факультет, который не был виноват в том, что её отец – бездушный голем. К тому же, дисциплинарные наказания не вдохновляли девочку на подвиги. Чистить кубки в комнате чемпионов, рыхлить землю в гербологических теплицах или мыть котлы в кабинете зельеварения было до зевоты скучно. 
Лита чувствовала, что её шалостям недостаёт размаха. Все безобразные выходки были по сути детским озорством, последствия которого легко устранить с помощью Tergeo, Reparo и волшебного пятновыводителя. Ей хотелось устроить нечто невообразимое, нечто такое, после чего Корвус не посмеет её игнорировать. Вполне возможно, что этим Лита добьётся противоположного эффекта и Корвус просто-напросто ушлёт её за океан к далёким родственникам, но девочка разошлась ни на шутку и не могла затормозить, мчась в пропасть на полной скорости. 
Катастрофа разразилась на летних каникулах. План был продуман до мелочей. С одним рассеянным однокурсником Лита договорилась о том, что возьмёт себе на передержку его питомца, пока тот съездит с братом и матерью в какую-то непонятную экспедицию. Убедить лопуха, который переживал за сохранность выкормыша больше, чем за свою, не составляло труда. Лестрейндж изобразила живейшую заинтересованность, благо у неё всегда были по УзМС отличные оценки. Лита не спрашивала разрешения у отца на то, чтобы завести животное, но не в этом заключалось грядущее бедствие. 
Питомец был не жмыром, и не шишугой. Тварь представляла собой фантастическую помесь кракена, краба, кролика, крокодила, креветки, крысы и крота. Чудовище возникло в результате попадания заклинания в словарь и причудливым образом соединяло в себе признаки всех семи «родителей». Щупальца соседствовали с клешнями, а под ангорской шёрсткой был спрятан плотный панцирь. Острые клыки были не меньше длинного голого хвоста. Вдобавок монстр был совершенно слеп, натыкался на предметы и жрал всё, что попадалось ему на пути, включая прутья собственной клетки. Если бы отдел регулирования магических популяций и контроля над ними рискнул проклассифицировать данное существо, то отнёс бы его в категорию «XXXXX — убийца волшебников (не поддаётся дрессировке или приручению)».
Лита собиралась подбросить уродца в ящик отцовского письменного стола, но не предполагала, как тяжело будет уследить за питомцем. В первый же день тварь сбежала. Несколько часов поисков в одиночку не дали результата и девочке пришлось признаться в содеянном няне. Та, не ставя в известность Корвуса, организовала спасательную операцию, но и та прошла впустую. Когда Лита с прислугой сбились с ног, не понимая, как такое чудище могло исчезнуть без следа (ведь генов демимаски оно в наследство не получило), в поместье объявился гость.
Шаркая ногами и почёсывая кудрявую шевелюру, хозяин монстра смущённо сообщил, что передумал и принял решение взять его с собой, так как очень уж переживает за бедняжку. Буквально за четверть часа студент, которого до сих пор Лита считала недотёпой, разыскал монстра, который за малым не откусил руку годовалому сыну кухарки. После парень с воодушевлением рассказывал собравшимся о привычках и особенностях своего воспитанника. Впрочем, издёрганной Лите казалось, что хаффлпафец не особенно нуждается в слушателях. Парень рассказывал о брачных танцах и специально составленной кормовой смеси из семи компонентов, а внутри девочки словно распрямлялась пружина. К ней приходило понимание, что, может быть, задача не в том, чтобы обратить на себя внимание любой ценой, а в том, чтобы научиться уделять его, не требуя ничего в ответ: как это делает парень, в душе которого нашлась любовь даже для такого чудовища, как этот изверг

Просыпаться тяжело — как всплывать на поверхность с большой глубины.
Ирмелла дышит частыми неровными глотками.
Собраться. Всего лишь тягостный сон и расшатанные нервы.
Скоро она встретится с человеком, который способен помочь.
Нужно лишь дождаться. Надеяться — но не рассчитывать на одного Вайса. Иметь в виду все варианты, не быть опрометчивой.
Мыслить рационально, это помогает. Отделить свой разум от того, что с ней происходит.
Все началось с сосущей пустоты, началось сразу везде. Тревожное и всепоглощающее. Словно каждая пора на коже раскрылась маленьким зубастым ртом и попыталась вцепиться в другую.
Потом это аморфное ощущение сменилось болью.
Кости, мышцы, сухожилия — ломало, давило и крутило, накатываясь волнами. К монотонной боли можно привыкнуть, но эта была коварнее. Она менялась, то ослабевала, то усиливалась беспорядочно и бессистемно.
Видимо, желчь двурога была лишним ингредиентом. Или стоило взять одну меру смолы лакового дерева вместо двух.
Анализ как-то отвлекал от происходящего с ней.
Но хуже были эмоции. Она привыкла держать их в узде, как вышколенных зверей. А сейчас они все пошли враздрай.
Шторм из сна продолжает терзать ее и в реальности. Он все еще избивает ее таким множеством чувств и эмоций, отвлекает так, что их даже нельзя отделить их друг от друга, прежде чем их сменяет что-то другое, что-то новее, лучше, ужаснее, тревожнее, ободрительнее, унизительнее, экстатичнее, скучнее, больнее... Бесконечнее.
Постоянной остается лишь тревога.
Ирмелла смотрит вниз. Полутьму комнаты взрезает неясное свечение. Что хуже — его источник таится под одеялом. В ее груди. Сквозь слой пуха и ткани, сквозь сорочку, кожу, ребра и плоть. Сияет. Ворочается. Огромное сердце.
Уменьшенное, чтобы поместиться в груди ребенка, усмиренное. Оно все же остается чужим. Оно живет, не спрашивая у нее, как должно.
Сердце бунтует.
— Steh! — приказывает Ирмелла так, точно одной из своих собак.
И, как ни одна из них, сердце ослушивается.
Она бьется вместе с ним, обливаясь липким, отчаянным страхом. Вцепляется в грудь руками, пытаясь успокоиться. Под пальцами бешеным потоком скачет биение крови.
Хриплые вздохи — будто она захлебывается пылью. Гнетущая тишина комнаты, в которой гулко раскатываются мучительные звуки борьбы за жизнь. Их заглушает неумолимый стук. Вот-вот к нему присоединится треск костей.
— Пожалуйста, — шепчет она.
Никогда и никого не просила так.
Сердце внимает, пока что.
Тишина и ровный ритм убаюкивают ее, даруя ватное, сонное от предельной усталости чувство – обманное, не сулящее долгожданного отдыха.
Спустя несколько минут она создаёт в воздухе над собой зеркало.
Оно отвечает ей видом женщины в изломанной позе. Хорошо, что никто из тех, чье мнение важно, не знает ее такой.
Вдруг кажется, что она смотрит не вверх, а вниз, из зеркала. На вторую Ирмеллу, занявшую ее место посреди разоренной кровати
— Соберись, — говорит она, как, наверное, могла бы сказать ее мать.
"Сожри ее," — слышит она. Вероятно, это из-за цветков болиголова в зелье.
Стараясь не реагировать, она берет себя в руки и методично осматривает.
Она относилась к своему телу без стыда или приязни, вынужденной вежливостью перед соратником, что может предать.
Гладкая, привычная улыбка порчей растекается по лицу, уродуя и глаза. Нечеловеческая, неприродная — ее собственная. Это успокаивает.
Черты лица те же. Сорочка мешает, и Ирмелла расправляется с ней не глядя. Разглядывает грудь, живот. Ребра торчат сильнее привычного, но это можно списать на плохое самочувствие в последнее время.
Это определенно ее ладони. Те самые, что она видит, когда не скрывает себя иллюзией. Те же пальцы.
Белые. Чистые. И дрожат лишь немного.
Но ближе к предплечьям... не ее пропорции. Другая кожа. Родинка, которой никогда не было.
Ее ладони крепятся к чужим локтям. Ее плечи — знакомый, много раз изглаженный излом — продолжаются чужими руками.
Ступни тоже чужие, незнакомые.
"Так кажется, — говорит она себе. — Это все болиголов".
Веки дрожат, их изнанка отдает прохладной зеленью.
Вот только. Она чувствует. Под ними не ее глаза. Они смотрят иначе и видят другие вещи. Они не замечают главного. Не хотят замечать.
Чего же?
Ответ дается ей нелегко — подбором слов, сочетанием звуков, тревожащих пересохшее горло, спазмом в груди — подскочившего сердца, всем сразу.
Кто-то отнимает ее тело по частям.
С этой мыслью приходит одуряющее... отрезвляющее чувство резкости, краткости единственного мгновения, когда вдруг отчетливо понимаешь, что давно сошла с ума.
Чуждость в собственном теле.
Не ошибешься.
Как нельзя ни с чем спутать ощущение, что тонешь. Что умираешь. Что тебя прокляли. Что тебе пересадили сердце единорога, но проклятие никуда не делось, просто сплелось с новым сердцем и стало единым с ним.
В этом нет вины болиголова.
И это не из-за него её магия, всегда послушная любому капризу, плавится. Зеркало падает, стремительно, поддаваясь притяжению. Она успевает вскинуть руки — без чар, инстинктом.
Зеркало рушится на нее, беззвучно, неотвратимо. Расползается по коже, липнет к ней, всасывается. Ирмелла задыхается — зеркальная жидкость залепляет гортань. Проходит глубже и глубже, заполняет все, как паутину сметая сосуды.
Она не может вскрикнуть, давно забыла, как ронять слезы, потому может плакать лишь своим свечением. Вся она — сжавшееся существо, отчаянно борющееся с самим собой, чтобы выжить.
Болиголов шепчет, как можно спастись.
Не мешкая, она вгрызается в собственное запястье. Ослепительно больно, но это ничего.
Кровь светится серебряным. От нее в комнате становится ярче.
Ирмелла пьет жадными глотками, вместо воздуха, вместо зелья. Пьет саму себя, замыкая круг.
Бесформенный ком в глотке тает от крови священного животного. Страхи растворяются, боясь яркости и чистоты крови единорога. Магическая сила льнет к сознанию, обещая претворить в жизнь любую мысль.
Волна лёгкости по всему телу, сравнимая с блаженством. Она никогда не была сильнее, чем сейчас. Счастливее. Совершеннее.
Она пьет и не может остановиться. Она знает: с ней все будет хорошо.

Химера родилась.

Дикая, лютая страна. Отчего-то ему казалось, что эта земля должна была быть пропечена солнцем, иссушена ветрами и почти безжизненна. А вместо этого его встретил шумный даже в ядрёный мороз восточный город. Крыши, пороги, земля, все было укрыто толстым саваном снега, местами подпорченного мусорными кучами и испражнениями животных. Стылый ветер, стервец, лез под кафтан, воровал тепло, словно оборванец кошель, взамен щедро обвешивая щегольские усы налетом инея и мелких сосулей. Это раздражало неимоверно. Больше нервировали только взгляды: острые, настороженные, подозрительные. Так смотрят на прокаженных. И кто? обычные магглы! Здесь все были магглами - с одинаковыми коричневыми лицами, в толстых тулупах поверх цветастых халатов, остро пахнущие кислым молоком, немытым телом, овеянные сладковатым дурманом анаши и специй. Волшебников в привычном понимании здесь не водилось, были шаманы, которые жили, как магглы, помогали магглам, и вовсе не желали таится и превозносить себя над другими. Его, Императора, Вождя революции, заставили томиться в ожидании встречи несколько дней, и никакие посылы и угрозы не изменили прискорбного факта проживания среди плебеев. Может, плохо сулили... Здесь у него не было власти, а шаман, напоминающий более всего высушенный и согбенный урюк, говорил лишь на своем тарабарском наречии. Как и все здесь. Даже посредник-толмач едва владел набором необходимых цивилизованному человеку фраз, лишний раз убеждая Императора, что лучше оставить эту глухомань сразу, как только он получит ответы.

Он выставил на низкий расписной стол артефакт-переводчик. Вещица редкая и дорогая, работала от силы час, заряжалась неделю. Определенно, ещё неделю он здесь не выдержит.

- Я ищу путь.

- Холод в сердце, огонь в голове. Зима. Война. Смерть. Ты впустишь ее в мир, но не сможешь обмануть.

Глубокий вдох, натянутая вежливостью улыбка. Терпеть. Не обращать внимания на бесполезную тарабарщину. Ему нужен доступ к великому артефакту, и он его получит.

- Я ищу путь.

- Ты ищешь орудие. Путь ты выбрал. - Изборожденное морщинами лицо так близко, смотрит незрячими глазами за грань. Ему не предложили ни чаю, ни угощений, а значит, он не гость здесь, а враг. Проклятые варвары чувствуют его силу, но он не вправе ее применить. Только не сейчас, когда артефакт так близко.

- Я ищу путь. - В голову этого странного колдуна-шамана не проникнуть, там клубятся в завораживающем танце белесая и черная дымки, смешиваются, переплетаются, как дым курительницы, как дым очистительных костров.

Шаман проваливается в себя, дёргается тощий кадык, и не ясно, жив ли он ещё, или решил отдать душу своему языческому богу прямо сейчас, мстительно лишив ответов волшебника, нуждающегося в них, как никогда. Что ему? Отправится себе на перерождение, явится деревом или котом, толку будет столько же: загадочно шуршать листвой или мяукать, велико ли дело... Но вот тщедушное тело вздрагивает, как от авады, и шаман не говоря больше ни слова, выдергивает толстую, потертую нитку из ковра, на котором сидит.

- Возьми, она укажет путь.

Его затапливает ярость, слепая, бессильная, хочется сжать куриную шейку крепкими белыми пальцами и почувствовать последний вздох старика на расстоянии вытянутой руки. Но нельзя. Он носитель волшебной крови, пусть ущербный, как и все здесь... Император со змеиной улыбкой сжимает протянутую верёвку и его безжалостно дёргает в неприветливый омут порт-шлюза.

Невысокий холм украшен лишь снегом, оставами ковыля и да иссохшим, покореженным деревом, к которому отчего-то прилажена кривая калитка вникуда. Ни охраны, ни волшебных рун, ни кровавых загадок. Холм. Дерево. Калитка. Уж не обманул ли его зловредный старик? Забросил невесть куда, а сам потешается.

Но стоило коснуться оголенного ствола, как магия откликнулась, забурлила, позвала.

- Вот она, знаменитая Дверь Тамерлана, дарующая путь. - Император любовно огладил пальцами шершавое дерево и шагнул в приоткрытую калитку.

Последнее время он ненавидел парки развлечений, его раздражал нарочитый смех, полупьяные уродцы шапито, запах горелого сахара от карамелизованных яблок и затаенная злоба и тоска в глазах экзотических зверей. Но больше всего он ненавидел зеркальный лабиринт! О, этот нехитрый аттракцион пугал его до одури, до нервной дрожи в пальцах, когда хочется одним хлестким движением разнести зеркальную клетушку в стеклянную пыль, чтобы ни один осколок не смог больше отразить пламя безумия в его глазах. Да, последнее время Кай был стойко уверен, что сходит с ума! Его сны, фантасмагорические и яркие, влекущие, безумные… они так напоминали зеркальный лабиринт без выхода, в котором блуждаешь глубокой ночью при неверном свете свечи. В каждой тени таится страх, в каждой тени живет монстр, он скалится чудовищной ухмылкой и зовет за собой, обещая ответы. Вот только ответы ему не нужны! Они еще большая ложь, путают, топят в пучине безумия. Но каждую ночь он проваливается в проклятый лабиринт, и видит в отражениях темноволосую женщину, которая отчаянно смеется, откидывая голову назад и подставляя шею – какая безвкусица и невоспитанность! – дрожащего маггловского оборванца, которого он – он, Гендель – закрывает собой от шального проклятия, собственные руки, руки-предатели, что таким привычным и ловким жестом шинкуют ветчину на залитой закатным светом кухоньке…
Кай вздрогнул и судорожно сел во влажной от пота постели. Сердце колотилось о клеть ребер, пытаясь достучаться до одурманенного разума. Эти сны, такие навязчивые, такие осязаемые, такие реальные! Ему казалось, что в его голове живет кто-то еще, кто-то, кто раньше лишь тихо скребся на задворках сознания, а сейчас пытается выбраться наружу при помощи бомбардиа. Что же это? Проклятие? Ментальное воздействие? Или как говорила Герда про одного своего пациента – раздвоение личности? Разве может быть двоим хорошо в одном теле? Особенно настолько разным? Разве мог он, наследник Генделей, прикрыть собой грязного беспризорника? Нет. Посмотрел бы безразлично и прошел мимо. Сгинет и сгинет. Таких на улице тысячи, плодятся, словно крысы, так же живут и дохнут. Прав Император, против вредителей эффективен крысиный яд.
Он бы тоже не отказался, не от яда, конечно, но от чего-то, что уничтожит подселенца в его голове. Вчера он пробовал пилюли от бессонницы, до этого полбутылки огневиски, но любые средства, что туманили сознание, лишь усиливали чужака. Кай всматривался в рисунок полога кровати сквозь неверные предрассветные сумерки, словно в складках балдахина таился ответ на вопрос, не возьмет ли тот, второй, власть в самый неподходящий момент? В скором времени намечалась серьезная операция, и он очень боялся потерять себя в самый ответственный момент, предать соратников, переметнуться на сторону врага. А вдруг это они, враги, коварные мраковцы, изводят его загадочным артефактом? В огромном доме искать незаметную вещицы можно вечность, да и не дали бы домовые эльфы проникнуть в дом постороннему. Мужчина с силой потер костяшками пальцев лоб. Нужно быть сильным, признаться во всем, отказаться от операции. Что его ждет? Казематы, легиллимент, освобождение от службы или смерть? Во сколько Армия оценит его причастность к своим секретам?
Тупая боль в основании затылка усиливалась, расползаясь по голове, как щупальца спрута. Ему нужен был черный кофе и сестра, ее присутствие всегда успокаивало Генделя. Может, она сможет вылечить его болезнь, или хотя бы законсервировать ее? А пока Герда отсутствовала по заданию Армии, ему оставалось лишь пить кофе и бороться. Мужчина не стал вызывать эльфа, лишь накинул халат и сам спустился на кухню. Не обращая внимания на переполох в царстве прислуги, он потребовал кофе, ветчину и нож. Руки, такие же, как во сне, только белее и без матового ободка кольца, держали нож и колбасу крепко и уверенно. Движения пришли откуда-то извне, точные, плавные, будто он делал так сотни раз. Кусочки получались ровные и одинаковые. Таких просто не могло быть у человека, который ни разу не утруждал себя готовкой.
- Доброе утро, Кай! Не ожидала увидеть тебя в этом месте и в этой роли!

– мужчина обернулся, встречаясь взглядом с неожиданно вернувшейся сестрой. За тонкой иронией ему почудились напряжение и тревога. А еще страх.
- Здравствуй. Насколько я помню, - «а насколько?» - ты тоже раньше не утруждала себя посещением кухни.
- Ты перепугал прислугу, мне доложили, стоило только появиться дома. – Легкий прищур холодных глаз, едва наметившиеся морщины. Ее тоже мучили тайны. Или это только казалось? – Пойдем в гостиную, я желаю получить свой кофе и завтрак в подобающей ситуации.
«Подобающая ситуация – не сумел сдержать своего безумия, получи щелчок по носу. Не пристало аристократу ошиваться на кухне и терзать себя не пристало. Делай, что должно, и будь, что будет!» Сегодня он расскажет Герде всё о своём навязчивом состоянии, они вместе найдут выход. «Да. Обязательно. Так и будет»
- Ты права, стоит отбросить ночные фантомы и жить новым днем.

- Я могу отправиться с вами, - говорил он супруге лишь потому, что очень хорошо её знал – знал, что она откажется, сколь заманчивым ни было предложение.
- Не стоит, - Тереза ласково коснулась пальцами его щеки, одарив тёплой улыбкой. – Время пролетит быстро, ты даже не успеешь заскучать.
Она всегда понимала его как никто. В какой-то момент смутный душевный порыв вытолкнул в его сознание мимолётную мысль – а не бросить ли всё и не отправиться ли с семьёй? Но мысль исчезла, даже не успев оформиться. А может, её и вовсе не было, и лишь сейчас, наедине с собой в неравной борьбе с угрызениями совести, он пытается придумать себе хоть намёк на искупление. Он помнит дословно их последний разговор, мягкое прикосновение её губ к щеке, шумные сборы и крепкие объятия детей. Если бы он мог обнять их ещё крепче, если бы он мог поцеловать её в ответ с несвойственной ему пылкостью. Но он не мог. Уже три дня все знают о его трагедии и вероятно считают его бесчувственным сухарём, чьё лицо не выражает ни боли, ни тоски, ни других признаков скорби. Кого-то это пугает, у кого-то взывает праведное осуждение, иных же восхищает. Но никому из них неведомо, какие демоны терзают жалкие остатки искалеченной души. Фридрих Хартман – воплощение трезвого рассудка - с огромным трудом берёт верх над убитым горем Дэвидом внутри себя. Он бы хотел считать его слабаком, средоточием своих недостатков и болевых точек, только он слишком умён, чтобы отрицать – Дэвид – воплощение всего самого светлого, что есть в нём.
- Не помешаю? – дверь кабинета отворяется. Фридрих не оборачивается, он узнал голос главы отдела магического транспорта Дитмара Фукса. Он не хочет ни с кем говорить, в особенности с теми, кто считает себя ему близкими. Отрешённое безразличие малознакомых людей кажется ему куда более честным, нежели напускное сочувствие.
- Нет, - отвечает он, не потому что не хочет обидеть товарища. Он пытается зацепиться за любую возможность отвлечься от попыток осознания, что произошло, и что делать дальше. Его жизнь продолжает катиться по инерции, каждое утро он совершает привычные ритуалы, приходит в привычное министерство, занимается привычными делами, общаясь с привычными людьми, которые, однако, ведут себя с ним не совсем привычно. Тупая боль, надёжно спрятанная за семью печатями окклюменции, особенно остро впивается в сердце, когда единственным собеседником остаётся он сам.
Фукс проходит неуверенно, словно был бы рад услышать другой ответ. Что-то подсказывает Фридриху, что разговор этот вряд ли ему понравится.
- Я только что был на собрании комитета, – начинает Дитмар. – Обсуждался вопрос твоего назначения на пост, - он заходится кашлем, то ли от нервов, то ли от злоупотребления табаком. Взмахом палочки Фридрих призывает стакан и наполняет водой. Фукс благодарно кивает, делает несколько жадных глотков, глубоко вздыхает и поднимает взгляд на коллегу. – Послушай, в связи с твоей... ситуацией, - выбрал слово, которое очевидно посчитал достаточно тактичным, но Хартман не меняется в лице. – Мы подумали, что будет справедливо дать тебе небольшой отпуск. Отдохнёшь, оправишься. Пока назначим старика Кайзера, ему пару лет до пенсии, как засобирается, мы сразу выдвинем твою кандидатуру, - выпаливает Фукс и вновь хватает стакан с водой.
- Если это решение продиктовано не показательной жалостью к моей персоне, а объективной оценкой квалификации и навыков герра Кайзера, - выдержав вескую паузу, отвечает Хартман.- В таком случае, разумеется. - Уголок его губ едва заметно вздрагивает в усмешке. А что, весьма остроумная шутка, не правда ли? Он откидывается на спинку стула, удивляясь своему спокойствию. Вероятно, земля не ушла у него из-под ног сейчас, только потому что уже успешно сделала это три дня назад. - Я буду очень признателен, если в вопросе моего назначения комитет будет руководствоваться исключительно фактами.
Его спокойный тон и холодный блеск глаз подействовали убедительно. Спустя два дня Фридрих Хартман вступил в должность главы Отдела тайн. Спустя десять лет многие об этом пожалели.

«Это того не стоит». – Нет, он не безумец, он в этом убеждён. Но печальный женский голос иногда звучит в голове. Он не уверен, что сейчас сможет вспомнить черты лица, но голос всё тот же. Он замирает на пороге гостиной пустого дома, в котором прошло его детство. – «Если ты сделаешь это, назад пути уже не будет», - конечно он знает, и всё же он здесь. Иногда он думает, а могут ли призраки быть привязаны не к месту, а к ныне живущему? Может ли человек просто впитать в себя бестелесную сущность простившегося с этим миром возлюбленного? Ведь она бы так и сказала, стала бы отговаривать, она бы даже имела на это право, если бы только была жива. Но её нет, верно? Этот голос, её или совести, не даёт ему до конца самого себя убедить в этом. «Он же твой отец», - очередной аргумент заставляет его сжать кулаки до побелевших костяшек. Он не впервые вступает в эту дискуссию с самим собой. «Ты ведь не сделаешь этого, Дэвид»
- Дэвида больше нет! И тебя нет! - его голос больше напоминает рык, кулак тяжело бьёт по дверному косяку. Глаза застилает пелена ярости, появляется желание что-то сломать, разбить, как в далёкие подростковые времена, когда он себе в этом не отказывал. Этот старый нарыв однажды должен был вскрыться. Её нет. Дженах и Альбирео тоже нет. А его никчёмный отец всё ещё жив и даже смеет наслаждаться этой жизнью. Кто решил, что он заслуживает жизни больше, чем Тереза? Кто вообще решил, что его жизнь чего-то стоит?
- Фридрих? - голос за спиной раздаётся как нельзя вовремя, или же напротив - смотря, с чьей стороны судить.
Это было просто, даже слишком. Известно, какое из двух убийств послужило инструментом к созданию крестража, но неизвестно, какое из них было наибольшей для того жертвой. Он бы хотел считать Дэвида слабаком, средоточием своих недостатков и болевых точек, только Хартман слишком умён, чтобы отрицать – Дэвид был воплощением всего самого светлого, что в нём было.
Наутро следующего дня, проснувшись, он уже не смог вспомнить звучания её голоса

- Опаздываешь, – коротко замечает Том. Ни намёка на упрёк или раздражение, исключительно констатация факта, едва ли требующая какой-то конкретной реакции. Обычно Райли ставят в пару с разными компаньонами, объясняя это тем, что в их деле нельзя привязываться. Но если задание действительно хлопотное, то Харт на пути к цели непременно встречает Тома. Под хлопотами обычно понимают возможные жертвы в виде женщин, стариков и младенцев. Райли понимает, почему, но глубоко в это озеро раздумий не ныряет, это не важно. Важнее то, что за совместную работу с Томом платят вдвое, а то и втрое больше.
- Это моё последнее задание, - заявляет Том на ходу, глядя прямо перед собой.
- Почему? – бесстрастно спрашивает Харт, сам толком не понимая, радует это его или расстраивает, с одной стороны, скучать он вряд ли будет, с другой – совместные вылазки с Томом самые прибыльные.
- Появились дела поважнее, - пространно отвечает юноша, явно не желая вдаваться в подробности. Впрочем, его дело. – На прошлой неделе наведывался к одному антиквару, - резко переводит он тему, извлекая из кармана пальто какой-то свёрток и передавая его Райли. – Нашёл среди его барахла, решил прихватить. - Вообще, по инструкции запрещено присваивать что-либо из личных вещей жертв, но, зачастую наёмники следовали принципу "не пойман - не вор", и нередко обогощались за счёт краденного.
Харт в нерешительности смотрит на свёрток, но всё же принимает. Тот оказывается тяжелее, чем кажется на первый взгляд. Юноша, не сбавляя шаг, заглядывает под плотную мешковину и в свете фонаря видит отблеск металла от рукояти охотничьего ножа.
- Говорят, раны от этой штуковины невозможно исцелить никакими зельями и магией, - продолжает Том, вновь засунув руки в карманы и продолжая идти. – Но я думаю, что это чушь собачья, а твоя ржавая кухонная утварь вот-вот рассыплется.
Харт понимает, на что намекает подельник, ржавчина настолько разъела металл его обычного кухонного ножа, что на прошлом задании, перерезая горло жертве, он забрызгал кровью всю комнату. Еще несколько футов до крыльца они идут молча, и только потом порядком сбитый с толку Райли вспоминает о банальной вежливости.
- Спасибо, - произносит он не вполне внятно. Ему и раньше дарили подарки, как в приюте, так и в школе, но от Тома он ничего подобного не ожидал.
- Не за что, стучи давай, - командует напарник, что Харт послушно исполняет.
***
Революции, войны, восстания – всё это настолько радует Райли, насколько он вообще способен радоваться. На смену Гриндевальду пришёл новый идейный лидер. Ходят слухи, что мага такой силы мир ещё не знал, но Райли не внимает слухам, его интерес в другом. В смутные времена всегда много работы и много прибыли. Сколько он уже этим занимается? Лет 20? Больше? Изменилось многое – методы работы, уровень подготовки, социальный статус потенциальных жертв. Неизменно только одно – он по-прежнему не брезгует «хлопотными» заказами и всегда берёт с собой нож, подаренный некогда Томом, даже если не собирается пускать его в ход. Как талисман, приносящий удачу.
В то последнее их совместное задание хозяин дома уже ждал их. Магозоологу было, что терять, молодая красавица жена вот-вот должна была родить. Учитывая это обстоятельство, соседом маг обзавёлся весьма своеобразным - самостоятельно выведенной породой василиска. Змеюке полагалась на ужин пара подростков, и ловушка почти сработала, но в какой-то момент что-то пошло не так.
- Я думал, эта змея сожрёт тебя, - замечает Райли, складывая куски плоти молодой женщины и её супруга, превратившиеся в неравномерный фарш, в мешок с магическим расширением. Том оборачивается к напарнику, и губы его изгибаются в кривой усмешке:
- Мы нашли общий язык.

«Дальше - только вместе» встретив Астериона вновь, она так решила, и изменить этот факт не могло ничто. Вопрос лишь в том, как далеко им отмерено «дальше». Уговорив Блэка бежать вместе с ней из Нойшванштайна, Флоренция знала - легко им не будет, спокойно - тоже.Тень некроманта своей затхлой смертоносностью простирается не менее далеко, чем тень самого Гриндевальда.

Прятаться лучше всего на виду и первое время они оставались в Германии, прислушиваясь к местным новостям и подгадывая удачный момент для рывка. План был простой - вернуть собственное имя и создать маску для Астериона. Однажды они оказались совсем близко к упырю, ночуя на одном из постоялых дворов Мюнхена. Услышав в ночи крики, Шафик выглянула из-за занавески и инстинктивно подалась назад, увидев белеющее под капюшоном лицо высокой тёмной фигуры. К счастью, это не было погоней за ними - очередной рейд на партизанов. Когда по правую руку Фридриха появилась маленькая хрупкая фигурка, Флоренция не удивилась. Она была даже рада, что Астерион смог увидеть это со стороны - равнодушие на лицах, зелёные вспышки, упавшие на землю люди. Взгляд живой Шварцвальд был таким же остановившимся, как взгляд убитых, сраженных Авадой.
-Всё хорошо, мой хороший. Ты заслуживаешь большего... Мы заслуживаем - шептала она, обнимая Астериона в темноте той комнатушки.

Реджинальд помог им взять билеты на корабль под чужими именами. Вскоре они отплыли в Америку, надеясь начать в  безопасности новую жизнь. Они сняли дом в пригороде Нью-Йорка, пусть не сразу, но перестали вздрагивать по ночам, хотя обвешивали комнаты десятками сигнальных и защитных чар. Астерион, казалось, подзабыл наставника и названную сестру. Иногда Флора помогала ему - набрасывала полог на мысли, успокаивала, если он сам этого хотел, стараясь не переступать допустимую границу, стремясь поскорее избавить от боли.

Совсем бросить практику Шафик не могла, бралась в частном порядке по рекомендации за трудные и интересные случаи. Астерион под оборотным зельем занимался тем же, порой навещая местную больницу. Тревожные слухи о происходящем в Европе гуляли и здесь - американская молодежь всё охотнее искала способы оказаться на собраниях Гриндевальда. И всё же их жизнь была прекрасна - джаз, огни вечернего Манхэттэна, потолок их спальни, трансфигурированный в звёздное небо, под которым было так сладко любить друг друга. Прошло два года. Бавария стала казаться призраком, звенящим кандалами лишь в особенно мрачные ночи. Флора осмелела настолько, что выбирала белое платье. Под их личным звёздным небом Астерион сделал ей предложение - не первый раз, но впервые она сказала «да», а не «обязательно, но пока слишком рано».

Они так никогда и не узнали, где допустили ошибку. Может быть, полгода назад, когда Флора поправила память мелкому чиновнику МАКУСА. Гриндевальд добрался до чьих-то воспоминаний, в которых они мелькнули, а значит, добрался и Фридрих. Лучше бы он их убил. В тот вечер они вдоволь нашутились на тему свадебной мантии Асти. Их домик был полон света и смеха... Пока не зазвонили сигнальные чары. Они оба схватились за палочки. Но вместо высокой бледной фигуры некроманта на дорожке появилась другая, маленькая и хрупкая. Рядом с ней был незнакомец - чуть выше ростом, молодой, светловолосый.
-Ну и дыра, Астерион - крикнула Доротея насмешливо, а потом взмахнула палочкой, атакуя защиту дома. Какие-то заклинания она знала, потому что знала Асти, какие-то держались довольно долго, но они с Блэком давно отвыкли от боевого режима, а Шварцвальд была похожа на обезумевшую охотничью собаку, сунувшую голову в нору дичи.
-Убьешь девку - и докажешь своё право присоединиться к нам. Блэк мой - спутник Доротеи решительно шагнул к двери. Флора попыталась остановить его ментально... Ничего. Блок, какой она встречала лишь однажды. Дальнейшее произошло слишком стремительно. Блондин метнул в Флору круциатус. Падая, она сквозь пелену боли увидела зелёный луч, настигающий нападающего из палочки Астериона. И услышала громкий смех, доносящийся сквозь дымку боли:
-Фридриху это понравится - Шварцвальд аппарировала, не пожелав драться. Когда Шафик встала на колени, то увидела Блэка, сидящего возле тела блондина. В руках Асти было удостоверение работника МАКУСА:
-Оскольд Беккер - потрясенно прочитал он.

Сейчас темнота последовавших дней рассеивается. Флора никогда не интересовалась сыном, всю жизнь опасаясь взглянуть его в лицо, а наконец взглянув, не увидела ничего страшного... Лишь саму себя, совершающую всё те же ошибки. Только ему оказалось некому помочь. Уже неважно, как Оскольд узнал правду, но он хотел наказать немагов, из-за которых оказался недостаточно хорош для родной матери. Не удивительно, что влезть ему в голову отправили Доротею, отравленную тем же ядом. Всё это уже неважно, потому что Флоренция чувствовала себя не лучше тех лесорубов, сломавших чужую невинную жизнь. Он окончил факультет Вампус и был врождённым окклюментом. На хорошем счету у многочисленных друзей, недавно блистательно начавший службу... Выпалив всё это, Матильда захлопнула перед ней дверь и разрыдалась. Флора никогда не думала, что сама окажется среди пациентов там, где начинала свои первые ментальные опыты. Что снова окажется в темнице собственного разума, как после тех событий в далёком 1910... Иногда она говорит с Астерионом, он один умеет заставить забрезжить свет. Он всё ещё показывает ей каталоги платьев, уже полгода, и как только ей станет лучше, они поженятся. Вот только он одержим желанием поквитаться с названной сестрой, а Флоре кажется, что это будет неправильно. Не потому, что ей жаль Доротею... Просто тьма Хартманна такова. Она следует за тобой всюду, и если ты не успеешь отвести взгляд или протянешь руку в ответ... Именно поэтому Асти убил. Мог оглушить, трансфигурировать, вывести из строя иначе. Но рядом была Шварцвальд и тьма некроманта позвала его, разбудила другого Блэка. Нужно сказать об этом Астериону прежде, чем он совершит ещё что-то непоправимое. Флора надеется, что скоро у неё появятся силы.

В семействе Гринграсс прорицания никогда не считались даром. Проклятием - вполне. Вся жизнь Пандоры не смогла её убедить в обратном. Она не смогла изменить ничего из того, что предрекла. В чём же, в таком случае, смысл подобной способности? Знание трагичного будущего не даёт подсказок о том, как его изменить, зато годится для того, чтобы постепенно переквалифицироваться в постояльца Мунго.
Пожалуй, именно неспособность повлиять на Вирд - тот узел неизбежности, к которому приведёт любая из дорог, причинял волшебнице больше всего дискомфорта. Если бы она была более эмоциональной, то смогла бы назвать это чувство болью. Но для нынешней Пандоры Мантер боли уже не существовало, лишь дискомфорт, словно игла, застрявшая в новой тесной туфельке, которую невозможно снять и остаётся только медленно истекать кровью с застывшей на губах вымученной улыбкой.

С годами Пандоре всё лучше удавалось делать вид, что способность к прорицаниям умерла в ней вместе с неродившимся ребёнком. Она занималась дипломатической активностью, встречалась с нужными людьми, держалась избранного курса и помогала общему делу многих чистокровных магов, сплочённых идеями Гриндевальда. Она практически нашла себя в этом.
К чему видеть будущее, если можно просто идти за кем-то, в кого веришь?
Но проклятие тем и страшно, что не позволяет о себе забыть, может лишь дать короткую передышку.

Предсказание, которым Гриндевальд потряс многих на кладбище Пер-Лашез, засело в умах волшебников, однако далеко не всех вдохновило к активным действиям. Слухи, сплетни, шепотки разносились по магическому миру. Кто-то верил в ужасы, подсмотренные Геллертом за завесой будущего, но слишком многие сомневались. В своих кулуарах чистокровные частенько поговаривали о том, что устроенное Гриндевальдом шоу - фарс, рассчитанный на недалёких и ведомых простаков.
Пандора же верила. Долгое время она безоговорочно и искренне верила в те картины, которые продемонстрировал величайший из волшебников. Но, к сожалению, настал тот момент, когда вера сменилась знанием.

Сначала картины войны, коей суждено прогреметь через десятилетие, стали являться Мантер во снах.
Это были жуткие сны, полные животного ужаса, криков и смертей.
Решение отказаться от сна в такой ситуации показалось естественным и разумным.
Зелья, амулеты, настойки. Пандора перепробовала всё, довела себя до истощения и тогда осознала - когда предсказание будущего решит влиться в неё в следующий раз, оно не будет ждать, пока она сомкнёт глаза.

Не пытавшаяся никогда научиться управлять тем даром, что передался ей с кровью матери, теперь Мантер стояла перед выбором. Она могла позволить видению будущего пронестись в безмолвии той клетки, в которой сама себя заперла, но могла впервые в жизни поступить иначе и использовать своё проклятие, чтобы сделать сильнее того, за кем отправилась в долгий, полный борьбы путь.
Пандора выбрала второе.

Международная конференция магов - столпотворение лучших представителей элиты магического мира. Исследователи, политики, самые влиятельные волшебники современности. Все они осуждали действия Гриндевальда вслух, но так ли уверены они были в его неправоте, оставаясь наедине с собой?
Пандора никогда не умела контролировать то, где, когда и при каких условиях неоспоримая истина прольётся из её уст. Однако ж, обретя цель, она обрела и уверенность.

Её предсказание не было таким эффектным и визуально окрашенным, каким представил своё Гриндевальд. Её предсказание не рисовало картин страшных взрывов и небывалого оружия.
Этим вечером устами Пандоры Мантер говорила сама Смерть. Она была бесстрастна и лаконична в своём призыве. Она обещала всем собравшимся скорый танец в её ледяных объятьях. Сегодня она отняла у них самое ценное - надежду.

Только сила привычки помогла Альфреду добраться до дома; он хлопнул дверью и, шатаясь в пьяном оцепенении пораженного горем человека, двинулся по комнатам. Комнаты были пусты. Воротник рубашки сжимал горло, подобно висельной петле, и одеревеневшими пальцами Альфред безуспешно расстегивал верхние пуговицы. Не справившись, он просто рванул ворот, и пуговицы хлынули в стороны, словно жемчужины с разорванного ожерелья — или слёзы из глаз.
Но слёз тоже не было.
Он рухнул на диван и закрыл глаза рукой; на костяшках ещё не высохла кровь, но Альфред не осознавал саднящей боли, как не осознавал произошедшего с ним несчастья. Так муха, бьющаяся в оконное стекло, не может увидеть всей картины, не способна заметить раскрытую форточку — единственный выход на волю. Но, в отличие от этой мухи, у Альфреда выхода не было. Куда ему бежать? Отправиться в Аризону, появиться на пороге родительского дома со всей той безусловной виной и тяжестью преступления? Превратить Милларда в сообщника? Альфред бы не посмел взглянуть брату в глаза, коснуться его протянутой руки — на всём, к чему он теперь прикоснётся, останется кровавый след.
Муха продолжала биться в оконное стекло. Раз, два, три, четыре… Стон Альфреда исходил из пределов, за которые человеку не дано заглянуть — это чей-то чужой голос. Это не он. Это кто-то посторонний занял его место там, на ступенях банка «Гринготтс», когда он наносил один за другим удары, ломая кости. Но как же приятно было…
Альфред страшился признаться самому себе, что ему понравилось убивать этого человека. Что на несколько минут боль потери ослабла, а проклятая костяная рука отпустила сердце, позволило наполниться кровью и забиться вновь. Раз, два, три, четыре… В той красной пелене, которую он впустил в свой разум, было столь легко забыться. Уступить место этому чужому человеку, который только по стечению обстоятельств выглядел и мыслил как Альфред Батлфилд.
Ни горечи, ни боли, только замахивайся шире и бей сильнее.
Две тени молча глядели на него из угла — мрачные, будто сотканные из полуночных кошмаров и угрюмости. Игнорировать их было бы проще, если бы они не разговаривали.
— Ты сошел с ума, заявившись сюда. Нужно бежать скорее.
— У меня есть связи в Японии. Сможешь залечь там на дно.
Альфред убрал руку от лица и взглянул на них красными, воспалёнными глазами. Ему стоило разрыдаться, определённо стоило. Но страдание его было слишком велико, чтобы найти столь простое утешение — в слезах. За постигшей его катастрофой он видел руку судьбы. А от судьбы не сбежать — и нет такого дна, которого она не достигнет.
— Кто меня видел? — хрипло спросил Альфред голосом, совсем ему не принадлежащим.
— Все. То, что ты сделал… Поверь, друг, «Авада кедавра» стала для него милосердием.
Милосердие. Слово, которого Альфред больше не услышит. Там, где он окажется, милосердия нет.
— Я никуда не пойду.
— Глупости! Думаешь, она бы хотела… — Крам уже сделал несколько шагов по направлению к нему, но так и замер на месте, остановленный взглядом Альфреда.
Такими взглядами разрушают дружбу.
— Тебя ждет Азкабан, безумец. Ты сгниёшь там.
— Пошли прочь!
И Альфред снова остался один.
Чего бы она хотела? Она бы хотела жить. Снова побывать с ним в Аризоне. Странно, но Альфред совсем не мог вспомнить, где осталось ее тело. Только сумбур погони — крутящую тяжесть десятка аппараций подряд, серые гранитные ступени и удары, удары, удары, один, два, три, четыре…
Муха билась в окно.
Тёмное тело, распластавшееся у него в ногах. Чёрное на белом, красное на сером. Месиво вместо лица — и всё-таки где-то там ещё теплилась жизнь. Ей же и в этом было отказано.
Альфред очень хорошо помнил, как достал палочку. Помнил голубую вспышку и страшные крики вокруг. Помнил, как аппарировал прочь. А как добрался до этого дивана, совсем не помнил. Верно, его довела сила привычки.
Один, два, три, четыре. Муха бьется в оконное стекло. Муха не видит открытой форточки, потому что форточка закрыта. Некуда бежать, незачем спасаться. Ему и не нужно спасение — только искупление. Не за то тело, которое он оставил на ступенях банка «Гринготтс» — за то, которое бросил и не мог вспомнить, где.
А ещё ему нужно забвение — всё, на что он может рассчитывать. И там, куда Альфред направляется, забвения в избытке.
Один, два, три, четыре — а потом просто грохот. И «Ступефай», и свет в лицо, и какие-то почти знакомые, но чужие лица.
Альфред хочет засмеяться, и в глубине его нарастает, подобно приближающемуся поезду, этот чудовищный, нечеловеческий смех. Но лицо его неподвижно, глаза его неподвижны, губы его не смеют скривиться. Слух — единственное чувство, ещё не оставившее его. И сквозь спасительную вату накрывающего обморока он, бывший герой МАКУСа, бывший аналитик МРАК, бывший муж, брат, сын, любовник — он слышит, совсем не понимая значения этих слов:
— Альфред Батлфилд, вы обвиняетесь в применении непростительного заклятия и убийстве Астериона Блэка. Вас ждет пожизненное заключение в Азкабане.