И воспоминания часто не были слепками, копиями реальности. Всё они будто проходили сквозь фильтр личности человека, становясь похожими не на колдографии, а скорее на картины, в которых так или иначе остаётся отпечаток взгляда художника. Летящие штрихи или акварельные потеки, густые рельефные мазки или размытая нежность пастели - воспоминания кутались во взгляд изнутри и на них, извлеченные из чужих голов, уже не было возможности взглянуть иначе. Навсегда оставалось неведомым, что упустил хозяин воспоминания, куда не успел или не догадался взглянуть, и не запомнил ли он синим плащ, который на самом деле был зелёным, двухэтажным - дом, на самом деле насчитывавшим три этажа. Воспоминания не были правдой, скорее - рассказом о правде.

Рассказ о правде Венди Гордон был мелодией из старинной музыкальной шкатулки - печальной, хрустко-металлической, лишённой пустой претенциозной симфоничности, бурных страстей, широких экспозиций, неожиданных модуляций.

Венди дернулась на стуле - едва заметно, точно встрепенулась, о чем-то вспомнив, но глаза её сделались совершенно пусты, очистившись от серебряного тумана.
И датчики Мемориума разразились щелканьем и треском, сигнализируя о нарушениях в состоянии подключенного человека.
У неё дыхание остановилось.
- Ничего себе окклюменция... - слетело с пересохших губ Йоля.

Валентин привычно похлопал себя по карманам – значок, блокнот, палочка на месте и вышел за Грантом в коридор. Этот этап тоже надо было пережить – с десяток незначительных происшествий и ситуаций прежде чем тебя оценят и допустят до чего-то серьезного. Повторить на каждом новом месте точь-в-точь.

Отдельным поводом для «радости» была необходимость разобраться в условных обозначениях, сокращениях и принятых здесь словесных оборотах.
Безусловный восторг наблюдать, как опытный оперативник Грант пробегает глазами донесение, за несколько секунд складывая из ключевых слов полную картину, и немедленно озадачивает всех планом действий. Глухое раздражение лично для Валентина – необходимость постоянно застревать на сочетаниях вроде «duck pond on bog-fen» и дергать кого-то с вопросами.

Этим апостолам как и всей этой армии дай только повод тебя разодрать, но Блэк разберется с девчонкой Хайланд и хотя бы частично вернет себе утраченные после Хога позиции. Блэк не приучен ныть, он приучен все исправлять, может насобирает к концу недели повод явиться с хорошим (в кои то веки!) отчетом к самому императору. Это будет отлично. Хоть гребанный Малфой имел бы сказать, что в слове «плен» рукожопый Блэк сделал шесть ошибок, перепутав со словом «курорт», но все шло вроде неплохо.

Медленный выдох прокатился едва заметной дрожью по его телу, на мгновение усилив ломоту усталости, облепившую его мокрым саваном. Он не чувствовал себя собой. Не чувствовал себя человеком - уж скорее он был тем самым пластилиновым големом, чей век в подобии жизни, навязанном любопытным магом, подходил к концу, чьё тело начинало уже высыхать и рассыпаться мёртвой глиной.
Мерлиновы панталоны, - думал он с отстранённой, равнодушной злобой, - Мерлиновы панталоны, бестия, и откуда у тебя силы быть такой въедливой, отчего всё это тебя так задевает, так тревожит тебя, ты проклятый рыжий чертополох, а я устал, я устал, устал, я устал.

О чёрт, какая ты умная, волчица.
Ты гораздо умнее меня.
Нет, конечно, она не была умнее него, но зато отлично владела той стороной ума, которой Астерион пользовался редко и без категоричной необходимости старался вообще не касаться, ощущая всякий раз необъяснимую брезгливость.
Он терпеть не мог все эти танцы проницательности.

- Нет, Фрейдисдаттер, - качнул головой Астерион, - Ты говоришь со мной, здесь больше никого нет. Помочь тебе могу я, не Фридрих. Договор ты заключаешь со мной, не с ним.

Попутчица, женщина пятидесяти с лишним лет, несколько раз пыталась завязать с юношей диалог, но получив в ответ короткие и, как ей показалось, недружелюбные ответы, прекратила попытки и направилась в вагон-ресторан, не забыв рассказать ему, что именно она хочет заказать. Женщина бы начала перечислять все блюда и рекомендовать жаркое, но, то ли она сжалилась над Амори, то ли очень хотела кушать, все же оставила его одного в купе.

Дарить котенка или сову было бы слишком банально, к тому же уж очень хотелось посмотреть на реакцию Рихарда.

Выбранная профессия превращала окружающий мир в достаточно страшное место – не трогай ничего незнакомого, если ты не в защитных рукавицах; не пей напитки, если у тебя нет при себе безоара или хорошего специалиста под рукой; не верь никому до конца, если только не умеешь влазить в голову по щелчку или не проверил слова другими методами. Думай быстро, но не верь своим же догадкам окончательно.

Свет от палочки аврора Уэнлок резко ударил по глазам, вспышкой вытаскивая за собой ненужную мысль:
«Какое счастье, что у волшебников нет снайперов…»
Селвин вцепился ногтями левой руки в шею, обрывая ненужную вспышку воспоминания. Проклятые картинки ждали за каждым углом, но тратить время на их переживание он просто не имел права: проваливаясь в прошлое, перестаешь замечать важное в настоящем. Трястись от страха, когда нужно соображать, действовать здесь и сейчас – нельзя.

У дома определенно был свой собственный неповторимый шарм. То же ощущение будто ты в безопасности освещенного жилища внезапно вздрагиваешь, ловя отражением в темном стекле. Задергиваешь шторы, пытаясь не поворачиваться спиной к тьме за окном. И знаешь, что это всего лишь глупые игры сознания – ни-ко-го там нет. Ведь чары надежней высоких заборов и замков. И все же ты знаешь, что кто-то, невидимый в мраке, следит за каждым шагом, ловит все непроизвольные движения, вбирает этот бессмысленный страх.

Но как осознать, что движет монстром под кроватью.

Сейчас Валентин ловил себя на схожем чувстве - ты самый интересный объект для наблюдения, давай, делай же что-то любопытное!

Постоянно подчёркивая, что стремится ко всеобщему благу, Гриндевальд, однако, не мог не признать, что его последователями чаще становятся волшебники, считающие немагов людьми второго сорта. Ричард упрямо не относил себя к ним, живя прошлым и не замечая собственных поступков. Вайс кичился чтением немаговских журналов, но лишь использовал их, воруя ценные идеи, а не восхищался гением изобретателей, не имеющих магических способностей. Вайс утверждал, что не ищет чужого общества, к какому бы сорту не относились навязчивые двуногие, но среди тех, с кем он общался более-менее постоянно, нельзя было обнаружить ни одного немага. Он игнорировал недвусмысленные требования высшей власти, предписывающие носить форму и пользоваться немаговской валютой. Он не ждал от немагов униженного поклонения, как некоторые представители аристократических родов, но считал уместными выказываемые ими к волшебникам уважение и страх в разумных пределах. Начни Гриндевальд организовывать концентрационные лагеря, Вайс бы не слишком громко высказывал свое неодобрение. В каждом из немагов Рысь видел крупицу той дегтярной черноты, которая позволила двум выродкам сжечь ребёнка.Отсутствие ментальной  гигиены имело свои последствия.

Давно распрощавшийся с верой в справедливость Хартманн, однако, находил особую иронию в том, что артефакт неописуемой ценности оказался в руках столь убогих. За каких-то три века род, принесший миру основателей английской и американской школ чародейства и самого могущественного анимага Ирландии, успел растерять всё своё величие, - так же, как и навлекший на себя позор Франкенштейн.

Помнится, у самого Хартманна забрали все артефакты, вплоть до пуговиц, видимо, полагая, что он мог сделать крестраж из них.

Ферзю не хотелось оказаться в роли наивного грызуна, который добрался до сыра, но не смог выбраться из мышеловки.

- Если хочешь, я избавлю тебя от лишних сведений, когда вернёмся, - юмора в этой фразе было не больше, чем в некрологе.

Словно ребенок, впервые в жизни увидевший свою кровь. Именно так он смотрит в лицо Данимиру. Глядит и не знает: шутка или всерьез. Глядит и не знает: в спину или навылет.
Что же! Был друг — и не стало. Была опора — и нет, а сказать кому? Нет людей.

Средневековый застенок струился вверх — ползучим гадом ли, кишкой ли, а может витками висельного узла, затянутого под горлом.

Щит господина директора был последним. Встал точно Эскалибур, вонзенный в камень — отсек здоровое тело замка от воспалившейся конечности. Наглухо! Отрезал шепоты и крики от фигуры Геллерта — и тот увидел, обернувшись, что господин директор оставил его по ту сторону. Отрекся от него, как отрекаются от дурных своих сыновей.

Как рвутся к небу горящие руки тонущей «Лузитании» — рвется!

Нет, он не хотел быть таким, как она. В конце концов, к чему ему эта сдержанность? Он не был королём и не должен был вести переговоры, плести интриги, занавешивать собеседника кружевом тонких намёков. Хотя, Фридриху, конечно, пришёлся бы по вкусу сдержанный Астерион Блэк, застёгнутый на все пуговички. Жаль, настоящий Астерион Блэк сможет плотно упаковаться только в деревянный макинтош. Любой другой наряд будет расстёгнут, распахнут и чем-нибудь едким заляпан.

. Волшебник был максимально сосредоточен, но ощущал как в слой защит ледяного спокойствия нежно скребется, стучится матушка паника, пытаясь обнять, погладить, поцеловать ярким безумием, вынудив бросится в яркое пламя.

Да что там, хотелось улечься на обоженной горящей земле расплющенной жабой, но вместо этого Элиас позволяет себе осторожный выдох.

-Вы в порядке, мистер Блэк?