В детстве, сбегая вместе с сестрой в лес у загородного поместья к берегу тихого озера, чистейшая вода которого в заводях была затянута ряской в кремовых звездах кувшинок, а у деревянных мостов оставалась прозрачной, просвечивая бледное песчаное дно в кружеве солнечных бликов, Асти любил, заплывая ближе к центру озера, ложиться на воду и смотреть в небо. Вода заливалась в уши и обращала шорохи леса, щебет птиц, смех Электры в прошитые томным гулом обрывки полузабытой мелодии. Едва ощутимое качание податливого водяного ложа, неподвижность безнадёжно далёкого неба, этот гул, - все это вместе создавало особенное чувство застывшей бесконечности, этакого кривого стежка на канве реальности, задев который, ты на какое-то временное безвременье терял с нею связь и переставал быть собой. А становился - вот этим всем и ничем одновременно.

Дамблдор ворожил чай, как мог бы, должно быть, ворожить чай для племянника добрый дядюшка, что рад встрече после долгой разлуки.

Он сделал внушительный глоток чая, не боясь обжечься, и зажмурился, прислушиваясь к жаркой волне, прокатившейся по горлу, груди и звездой распахнувшейся где-то в районе солнечного сплетения.

Сладости — они очень простые. Надежные.
Шоколадная лягушка не покивает в ответ на все нравоучения с призывом быть сдержаннее и не сбежит на континент, размахивая чемоданом с головастиками и норовя принять твой облик в самый неподходящий момент. Перечный чертик не переворошит вверх дном Нью-Йорк и не окажется обскуром, Гриндевальдом и давно потерянным сводным братом. О летучих шипучках, мышках-ледышках, пестрых пчелках, сахарных крыльях бабочек и желатиновых червячках даже говорить не стоило.

Сдав нарушителей с рук на руки, он поплелся домой, путаясь ногами в собственной тени.

— Точно. Четверг, — сказал он через несколько секунд.
Резко выдохнул через нос — будто не он позабыл о встрече с братом, а четверг оказался несанкционированным. Нагло и самовольно решил наступить в то время, когда это оказалось совершенно неудобно.

Тесей шагнул к Ньюту. Спохватился, скинул грязное пальто в объятия вешалки. И вот тогда-то и обнял брата. Стиснул, несильно хлопнул промеж лопаток.
Какой бы он ни был усталый и замотавшийся — это же Ньют.
Тот, кто когда-то забрал только его родителей, только его дом, его семью и обстоятельства, делая все общим. Забрал его жизнь, разделяя ее на двоих. Забрал все проблемы, заслоняя их одним собой. Забирал и забирал, с детской непосредственностью, с невежливой — такой Ньютовской — прямотой, пока в памяти не осталось ничего, что бы им не пропахло — хуже, чем вором.
Тесей сам ему все это отдал.

Он достаточно сталкивался с магическими тварями, чтобы уяснить: если вы видите одного нюхлера, значит, остальные в это время обчищают ваши карманы и воруют ложечки из буфета. Стоило приманить этих воришек и очемоданить как можно скорее, пока в этом доме осталось хотя бы серебряное шитье на салфетках.

Вести диалог с этими зверями было совершенно нецелесообразно. Скопление людей неизменно превращается в единый организм, подвластный стадной психологии. Либо убедить сразу всех - либо никого.

Целителю почему-то почувствовался запах паленого лошадиного мяса, крики этих благородных умирающих животных, хотя никаких лошадей и близко не было. Это отзвуки войны: первая встреча с вождем, первое пламя. И поля, заваленные трупами - как памятник человеческой глупости.

Она была в сознании, полном и совершенно ясном, что значило, что змея полностью контролировала себя в этой форме. Проблемы начинались ночью, когда девочка погружалась в чуткий и беспокойный сон, когда сознание оставляло тело. Тогда пробуждалась она. Зверь, что ловко прятался в глубине ее души, что скользил где-то на границе сознательного и бессознательного, выжидая. Зверь был терпелив. Змея не пыталась забрать больше, чем было положено. Змея знала, что рано или поздно она получит свое. Змея была умна, умнее самой Нагайны. Она была расчётлива. Она умела добиваться своего не оглядываясь на такую ненужную вещь, как человечность и признавая лишь старый, добрый здравый смысл.

Нагайна была быстрее молнии. Одна стремительная атака и челюсть сжимается на плече волшебника, а клыки выпускают яд. Она слышит его крик, в котором испуг смешался с удивлением и боли. Она поняла, что ей понравился этот крик. Новый рывок и новый укус. Теперь ее зубы впивают в его лицо, навсегда стирая с него ту улыбку, которой господин одаривал своего зверя прежде чем ударить в очередной раз.
Она обвилась кольцами вокруг тела хозяина, стискивая его с такой силой, что человек уже не кричал, он хрипел от боли. И… ей это нравилось. Очень. Словно бы Нагайна всегда этого хотела. Просто заставить его чувствовать то, что чувствовала она. Что бы он мучился и страдал, как страдала она. Чтобы он боялся, как боялась она.

По цветущим улыбками лицам домочадцев было совершенно очевидно, что Бальтазар решил пока не посвещать семью в русалочьи разборки. Возможно, сам ещё не был уверен, что ситуация действительно настолько серьёзна, каковой её описал понаехавший из Америки детектив. Возможно, он просто ждал, когда эти самые русалки сожрут вконец обнаглевшего Освина (покусившегося на урожай 1856 года!), зачтут должок и больше никого не потревожат на этом мирном островке, похожем на носок итальянского сапога.

- Врожденная окклюменция - явление очень редкое, - выхватывает она из потока его слов, и сдерживает горькие слова о том, что в ней всё - редкое. Она же мутант, у неё всё - не как у людей. Порой Венди и вообще не уверена, что она человек. Люди не умирают несколько раз в жизни, люди не выглядят как гипсовые статуи, люди не скрывают свои мысли так прочно.

Случайных путников и беглецов Америка привлекала тем самым воздухом свободы. Это был утопичный мир, в котором каждый мог найти для себя место. Пожалуй, Америка, о которой все мечтали, в большей степени существовала лишь в воображении тех, кто о ней говорил, но Арману и Грете и этого было достаточно

Гриндевальд был готов ко всему. Говорить с французом или швейцарцем (фамилия осужденного имела французское происхождение), встретить безумца или, быть может, уже остывшего мертвеца. На случай последнего с ними был Фридрих: некромант умел призвать к ответу, что бы это ни значило.

Разрушения в Нью-Йорке были ужасны, и если добрый рассказчик решит поведать вам песнь о том, как «малым количеством бравых авроров удалось восстановить за ночь город», плюньте в рожу уроду.
Нью-Йорк восстанавливали две с половиной недели, и это при полном задействовании всех ресурсов МАКУСА. В ход шли отвлекающие чары, иллюзии, бесконечная работа с опережением графика. Лукас едва не стал свидетелем массового самоубийства отдела бюджета, а с каким лицом Пиквери отписывала счета на оплату, с таким можно рекламировать лимоны не боясь конкурентов.

-Господин посол, Лукас Эттвуд, ладья армии императора, ведомство Абраксаса Малфоя, прибыл для обеспечения вашей личной безопасности.

У него сегодня таких «вашей личной» не один и не два. Шесть посольств. Минус одно, американцы уже куда-то съебались.

«Думаю, я была бы не против,» - так она говорит, и Астериону хочется впиться, вгрызться в эти слова, как несмышленый щенок вгрызается в косточку, что для него одновременно игрушка и еда, а значит, в общем, вся его щенячья жизнь в ней умещается.

Мумией он не был, это правда. Но недалеко, верно, ушёл от мерзкой хэллоуинской нечисти в тот день. Голодный бледный зубастый вампир, лохматый оборотень, сшитое из чуждых друг другу разрозненных кусков чудовище Франкенштейна.
Чудовище Франкенштейна. Вот, кто он есть.

А я тут... Я паук. У меня паутина, в паутине муха.

Погрязнув в луже ужаса, он безвозвратно теряет момент, когда ещё мог бы сказать что-то о Скамандере, короткий и куцый момент, за которым мраморная гладь почти монолитного осознания, что это уж точно не его дело. Что он все только испортит, если начнёт сейчас. Что нечто такое большое и важное не возвращают подачей с бадминтонной легкой ракетки. Если вот так, ракеткой, эдакий булыжник подать, недолго и череп размозжить. Рассказывай потом, что хотел как лучше.

- Лита, я не понимаю... - бормочет он, неубедительно, вяло, пока дверь в комнату уже раскрывается перед ним подобно адовой бездне, готовой его поглотить.
Муха? Он сказал, она муха, а он паук.
Как же самонадеянно.

Нет уж, в Баварии люди не должны погибать так глупо

Доротее хочется простого человеческого Axelitus, запущенного прямиком в глотку Вайса, потому что его талант нарушать договоренности заслуживает награды.

- Выпить? - выдрал, произнёс - следует признать, что пролепетал осипшим вдруг голосом, срывающимся в стыдный фальцет, - Рекомендую, господин Кума.
- Я бы и сам не отказался выпить.

Зелень машины словно штрихами расчерчена золотом, оно мерцает в ярком свете «Оверлука», пронизывает искрами пространство. Венди пытается удержать золотую линию перед глазами, зацепиться за неё, но с каждым мгновением это всё сложнее, сложнее. Машина урчит сонным котом, тёмная зелень её боков заполняет мир, становится миром. Венди хочет закрыть глаза, но это отчего-то невозможно. Золотые росчерки и точки ручек и рычагов начинают медленно двигаться, будто в старинном танце. Чудится в урчании какая-то мелодия, она ведёт куда-то вглубь, манит, как болотный огонёк.

- Кстати говоря, на палубе я подслушала разговор двух прелестнейших старушек, - тон Греты явно намекал, что никаких угрызений совести от процесса подслушиваний эта молодая женщина испытывать неспособна, - «спиритические сеансы мадам Дефо» - как тебе?
Не хоронить же людей, едва отметив новоселье, в самом же деле.

- Первым делом мы выпьем чаю на новом месте и будьте вы все прокляты, если откажетесь! – заявила Грета с присущим ей мрачным очарованием и тут же принялась распаковывать коробку с важнейшими принадлежностями.

Хозяйка явно будет не в восторге видеть его снова. Но Рихард наверняка объяснил ей ситуацию и извинился от лица Амори. Сказал, что парень просто ошибся квартирой, а в окно залез потому-то хотел сделать сюрприз. Ведь это же он ей сказал? Так поступают старшие братья-взрослые люди?

Перевода гриффиндорец не знал, но то, что это ругательство, предположил по интонации, да и сам немецкий для него был один резким бранным словом.