Все спутано, все так неверно, нет только черного и белого, а есть один бесконечный спектр в серых тонах, контрастно очерченные полюса которого притягивают тех, кто тщетно пытается держаться в середине. Чем ближе к полюсам, тем стремительнее притяжение, тем сложнее противиться ему. Но Сольвейг из тех, кому нужен этот магнит, ведущий на правильную для нее сторону спектра. Держаться нейтральной середины, серой до неразличимости, заякоренной семейным целительским кодексом, ей оказалось нестерпимо, пусть она и прихватила с собой этот кодекс, уходя вслед за Данимиром. И здесь, в стенах Нойшванштайна, в присутствии Астериона, смотрящего с другого полюса, точно с противоположного берега стремительной реки, она отчетливо видит все переплетения и игру полутонов, и ощущает не без трепета, что легко могла бы оказаться рядом с ним, а вовсе не против.

Он отчаянно искренне хочет превратить это все в светлые и грустные воспоминания, ведь это возможно, ведь у него уже получалось, сколько лет прошло, все улеглось и спрессовалось на самом дне почерневшей души до алмазной твёрдости. Теперь бы алмазу сиять, преломляя тусклый свет в тихое мерцание. Может быть, время могло бы его огранить?

Он вспомнил об этом, прижимая к себе дрожащую от усталости, растерянности и боли Сольвейг, протянув за её спиной руку с фиалом, собирающим очередное воспоминание. Очень любопытно. Смерть от древнего проклятья. Апельсиновыми бликами на стенки фиала ложился занимающийся рассвет, бродил сполохами тёплого пламени в серебряных клочьях тумана воспоминания внутри, разливался по испещрённой веснушками коже кисти, запястья, предплечья в закатанном рукаве больничного халата, сыпался в тёмные волосы юной целительницы, упустившей очередной шанс.

Само ее существование вызывающе плевало всякой морали в лицо да и всем трепетно лелеемым человечеством понятиям о гуманности в придачу. Вайс оказался приятно не отягощен ни тем, ни другим.

Значит, мне повезло, что зельем занимаешься ты, а не этот отрез холста, испачканный краской

косность мышления в подобном непростом случае вряд ли приведет к успеху

повинуясь ее жесту, мужчина набросил на шею вставшему на дыбы зверю веревку и низверг на плоскость стола, после чего вся композиция развеялась

напротив кожа на теле обрела болезненную чувствительность, выматывающую, стоило ошибиться с выбором ткани для платья

- Терион, - словно заводная игрушка. Словно в ней повернули ключик и теперь все, что она может, - это только это «Терион», за которым тысяча вселенных, где она бы сказала совсем другое.

Это Армия. Армия Гриндевальда.
Все они здесь были слегка не в своём уме, и способность привязываться к другим живым существам у тутошнего люда сбоила обычно в первую очередь. Кто-то предпочитал людям зверей и мог бы убиваться над песиком в истерике, а на труп ближайшего соратника кинуть беглый взгляд, переступить его и идти дальше. Другие привязывались маниакально к одному или двоим людям, прочим оставляя роли статистов или вообще неживых декораций их бенефиса. Блэк сам был из таких. Третьи не привязывались вообще ни к кому. К этим третьим, вероятно, принадлежала ди Бандинелли. Возможно, они тут были самыми безнадёжно чокнутыми.
Возможно, они здесь были адекватнее и прозорливее всех.

Что же с тобой, Астерион? Какая боль тебя грызет? С каким заклинанием бы ты её сравнил? Скажи лучше так, пожалуйста. Скажи, я пойму. Насколько тяжело? На три сломанных кости? На четыре? На приступ легочной недостаточности? Скажи так, Астерион. Прошу тебя, пожалуйста, скажи так. Я знаю, как это. Я понимаю, что делать с этим.

Он же Парижи не жег. Просто стоял там, где сжигали Парижи.

лицо гостя обрабатывается зельем для придания лицу былой свежести и веселья.

И МРАК мог сколько угодно рисковать собственными жизнями, но они не получат за это даже благодарного кивка, не то что каких-то там денег на поддержание деятельности. И никто не торопится звать их героями. Не то чтобы они делали это для этого, но как-то без признания заниматься вербовкой становилось все труднее и труднее. Или может их проблемы были в том, что в мире было не так много людей, что готовы были ради этого рисковать жизнями и собственными и собственных семей? «Чем я могу быть полезен» скорее не тот вопрос, который Уэйнрайт должен был им задавать. А вот «каковы мои шансы сохранить все свои конечности» это совсем другое дело...

- Война ведется не только умелыми жестами рук, создающими боевые заклинания, - отвечала Анвен тоном настолько изменившимся, что можно было подумать, что она отошла на мгновение и вернулась, постарев на несколько лет.

- И мы найдем место любому человеку, что готов протянуть руку помощи и используем его сильные стороны. - В том числе и умение заработать себе целое состояние.

«Последний праздник». Вот уж праздничек. То ещё торжество. Где торт, я не понял? Лебеди где? Вино рекой, огнекраба вам в печенки. Я готов напиться, наесться и танцевать до упаду, почему все такие серьёзные?
Потому что здесь нет Литы, мать вашу. Нет, её нигде теперь нет, как мамы, как Электры, я знаю, что говорю, я искал их и не нашёл, и с Литой теперь та же история. А Лита не дама, понятно вам? Кто вы такая вообще, вы не знали её. Никто из вас не знал её, и проклятый Скамандер не знал. Не знал, как она берет за руку - и сквозь тебя прорастает, как дерево, сила. Сила подняться, сила стоять, сила идти.

Трагедией Шварцвальд была её колоссальная ненужность миру, которому теперь она доказывает обратное.
Трагедией Блэка было огромное сердце, которое он раздал близким людям и теперь медленно умирал вслед за ними, хороня по частичке себя в чужих гробах.

На огромных весах жизни волшебника плохие воспоминания вполне могли перевесить хорошие и вместе с тем он не хотел выпускать из капкана ни единой детали, предпочитая помнить все до капли. Лучше умереть, осознавая в полной мере, какой была твоя жизнь. Так он считал.

Конечно Альбус не был зверененавистником, ни в коем случае! Он получал удовольствие, любуясь изящными единорогами, делая ставки на гиппогрифьих забегах и, особенно, обгладывая нежные косточки ягнят. Но ладить с животными он не умел. Милейшие котятки и низзлы, мурчащие на коленях Абера, мгновенно выпускали когти, стоило Альбусу взять их в руки. Козы, беспрекословно слушавшиеся матери, начинали истерично вопить, когда Альбус пытался их доить. Его дважды в детстве кусали собаки. Даже лукотрусы принимались верещать при виде надежды магического сообщества.

Когда-то Михо сказала ему нечто похожее - указала на саморазрушительную тенденцию в его поведении. И Хантер пообещал поберечь себя. Все мы знаем, чем это закончилось - он сидит в чужой мастерской, под стулом лужа крови, а напротив волшебник широкой души и узких взглядов на мужские прически.

обе они знали, что значит быть взаперти. И что значит не понимать, когда будет возможность снова почувствовать себя живым. И обе они оказывались во власти людей, которые доказали, что ни на какое сострадание совершенно не способны. Но это не самое главное, конечно же, нет. Самое главное было в том, что в голосе этом, пускай потускневшем и ослабленном, был стержень, который Эриндис был так хорошо знаком. Обе они были больше, чем болезненные слова и шрамы. У них оставалось что-то внутри, что-то ценное и прекрасное, что заставляло их вставать в полный рост и расправлять свои плечи.

Адреналин приятно обострял ощущения и восприятие - большой плюс, когда есть возможность продегустировать высококачественное вино.

Пациентка больницы Св. Мунго оборачивается не сразу, не в силах оторвать пальцев от картинки, что выводит в запотевшем окне. Бестелесный, почти прозрачный цветок осыпается на стекле будто бы обожженными лепестками, растворяющимися на поверхности до тех пор, пока кто-то другой не вдохнет жизнь, не заставит изображение проявиться. Крауч сама похожа на этот цветок, только никак не может понять этого, а спасительного дыхания ей никто не дарит.

Альбус никогда не любил ритуалистику, полагая её пережитком былых времён, когда волшебники вынуждены были как-то объяснять маглам свои способности, при этом не посвящая их в истинные тайны магии. По сути ритуалистика была смесью магии и оккультизма, едва ли не шарлатанством, в глазах Альбуса. И всё же в древних ритуалах порой попадались очень странные и страшные чары.

- Возможно нам удастся доработать ритуал, - Альбус скривил губы, не сдержав своего отношения к этому способу волшбы.

Вновь возвращаться к своим поискам, не понимая толком, что и зачем ищет, но по въевшейся в подкорку механической памяти зная, каким путем шёл и что на этом пути ещё мог бы сделать.
Возвращаться к Фридриху, просить уроков, заданий, бесед, создающих хотя бы видимость ясности.
Возвращаться к Доротее и её объятиям, создающим видимость нужности.
К Химере, к Часовщику, к Эленис, - создающим хотя бы видимость окружающих. Живых людей, которым он отчасти небезразличен.

Дрожащая ладонь его ложится поверх руки, обвившей его тело, горячей и тонкой точно сухая ветвь, едва выхваченная из костра, прежде чем вспыхнуть и прахом осыпаться. Но силы в ней много больше, чем в ветви, сама она - пламя, живое, трепещущее. Сама себя подпитывает, сама же себя сожжет.

Но если не убережет от беды бог и не убережет дом, если ни молитвы не спасут, ни родные стены, ни белые скалы, ни крестное знамение, на что полагаться, за что держаться? За собственные силы, - так, верно, думает Рене, собирая в узкие израненные ладони боль его, тёмную, тягучую точно смола, - за себя только и держаться, но Альфред не видит такой жизни. Чтобы держаться, нужен кто-то, чью руку сожмешь, поднимая голову навстречу буре. Если не будет того, ради кого стоит жить, то и сил не будет.

Мюнхенский госпиталь - точно забытый пиратский остров, облюбованный сотней банд, не знающих друг о друге. День ото дня они приводят к его берегам свои корабли под изорванными в сражениях парусами, чтобы залатать раны, пополнить запасы воды и снова пуститься в путь. Иногда они оставляют клады.
Йоль бродит по острову в поисках этих кладов. За пиратами он наблюдает с безопасного расстояния, но если они заметят его, беды не будет. Они ему доверяют. Все как один доверяют ему.

Шварцвальд подвела его к краю пропасти, вбила в землю крепкий колышек и приковала к нему несчастного подопечного. И вот он стоит там, над пропастью, оскальзывается и падает раз за разом, но повисает на её цепях, и она его втягивает обратно.

Громкая фамилия, грация, скромное изящество жестов, робость тонкой улыбки, - все это сбивало, путало, оборачивало плотной органзой впечатление о её магическом бое. Танцуя в бальной зале, Шварцвальд тонкими каблучками вбивала в пол память о том, как опасна она в бою, дробя, истирая в песок.

Зато фарфоровая её скромность разрослась, тонкой белоснежной глазурью схватилась на ней и теперь, казалось, трещинами пойдёт, если позволит себе Доротея улыбку чуть шире, если брови решится сердито сдвинуть, если руку сожмёт в кулак.

Папин легилимент хорошо поработал, вытирал их - точно косу расплетал, по пряди, по нити, не выдергивал, больно не было, но и косы не стало - сплошная бессобытийная гладь.

Такие, как она, не любят?
Он никогда таких прежде не видел.

- Добрый вечер, миледи, добро пожаловать в Оверлук, - улыбается, говорит, но смотрит - неотрывно во все глаза, ничего не в силах с собой поделать. Он уже чувствует, как накатывает, с головой накрывает желание подойти близко, снять шапку, скрывающую её волосы, тяжело лежащую на хрустальном лбу, снять рукавицы, - а что там? Там ведь мрамор, мраморная кожа, какая она на ощупь, тёплая ли? - коснуться её рук, волос коснуться.

Рассеянно наблюдая за полётом свечей, пока Альбус искал нужный том в недрах заколдованного, очевидно, на невидимое расширение шкафа, Альфред подумал, что в другой момент обстановка могла бы показаться ему уютной. Как казалось уютным и тёплым все освещенное - из темноты или изнутри, если взглянуть на темноту, притаившуюся вовне.

Еще пару минут назад он свободно передвигался и даже не ленился дерзить молодой целительнице. Он бы хотел ответить на ее нравоучения очередным рычанием, да резко потерял к этому интерес, беспокоясь лишь о том, чтобы не рухнуть у нее на глазах. И все же рухнул. Отчего его так быстро подломило? Словно тонкое зеленое деревце на сильном ветру.
От этой нахлынувшей слабости было еще гаже.
Даже устал спорить с немкой.

Так уж и быть часть про воспоминание оставлю для Соль, она умеет лучше меня показать прекрасность таких цитат.

Хвоя щекочет ноздри терпким, иглистым, щекочет ладони и пальцы, если гладить нежно, как гладишь котёнка или козочку, - и колется, если будешь неосторожным, или если вздумаешь запустить руки в глубину наряженной ели, чтобы взять и рассмотреть поближе ту расписную соломенную звезду.

Нагретое вино - густой, насыщенный запах, расцвеченный, расшитый по краю корицей, гвоздикой, кардамоном, перцем, точно праздничная мамина юбка, и золотом поверх вьется, канителится апельсин.

- Йоль, - мамина рука ложится на его макушку, тонкие пальцы зарываются в волосы, ерошат, лохматят, ладонь соскальзывает на шею, ложится на плечо, легонько сжимает, - Йоль, мой хороший, - мама опускается. Лицо её рисует отражение, разбирает линиями снежинок и завитков.

А когда темно, можно остаться дома и рисовать. На окне, а потом забраться в кресло, к маме на руки, ноги подборать, коленки к самому подбородку, и смотреть в камин, где языки пламени, рыжие, как мамины волосы, как его вихры, рассыпают по каменной кладке очага золотые искры веснушек. В камин можно смотреть долго. Очень долго. Так долго, что потом само собой наступает утро, и он вдруг оказывается в своей постели, но не помнит, как туда попал.