- О, - понимающе произнес Бальтазар в ответ на лекцию о Легбе и других святых. – Матушка что-то такое мне рассказывала.
Хотя на тот момент его больше интересовали красивые белые камушки, отточенные пенными волнами. Если задуматься, многое в жизни Бальтазара сводилось к интересу к прекрасному, хотя иногда внимание стоило бы уделять и необходимому.

В какой-то момент легким светским жестом, он предложил ей опереться на согнутую в локте руку и прогулка стала смахивать больше не полуденное свидание, чем на попытку довести подрядчика до рабочего места. Впрочем, о какой деловой встрече мистера Уэйнрайта злые языки такого не говорили?

Долговязый светловолосый человек остановился и медленно повернул голову. Сначала, впрочем, поворот совершили его огромные уши, а уж потом и остальная часть головы. Иногда Бальтазру казалось, что такие па непременно должны сопровождаться звуком, поэтому он тихонько и совершенно бесстыдно посвистывал.

Взгляд ее был тяжел, глубок, и пронзителен, когда Астерион ходил по краю пропасти и набрался наглости говорить Эриндис о том, что ее жизнь каким-то образом должны была быть «ополовинена» и «изуродована». О, она очень надеялась на то, что этот бледный парень не пытался сообщить ей, что его жизнь каким-то образом целостнее и красивее, чем ее собственная только потому, что он не носит в себе родовое проклятие.
Ее жизнь, пронизанная холодными ветрами и яркими красками северного сияния была так же прекрасна, как и ее шрамы. Ее жизнь, полная препятствий, событий, и боли, была также полна храбрости, превозмогания, любви. Ее жизнь билась ярко и горячо, как и ее собственное крепкое сердце, и впереди этой жизни, несомненно, будет нечто еще более прекрасное. Раз уж он догадался, что она была волком, то как посмел унижать ее жалостью?

Хотелось бы верить в то, что ошибку свою Астерион заметит практически самостоятельно и с минимальной помощью и больше не посмеет даже на мгновение забыть то, насколько его собеседница была горда. И как она любила собственную мать, которая никогда не была для нее мудрейшим советником и ближайшим другом. И сейчас о ней говорили так, будто она была каким-то крашеным пуделем на поводке, которых Эриндис приходилось видеть на улицах этого странного каменного города.

Он еще не начал допрос, а мне уже хотелось вцепиться ему зубами в горло подобно кобре, а затем обвить его тело в удушающих силках, будто амазонская анаконда. Почувствовать вкус крови и своей свободы.

Но беглый взгляд из-под опущенных ресниц натыкается на разложенный чемоданчик с какими-то хирургическими приспособлениями или вроде того - она не разбирается. И хотя инструменты не выглядят как рабочие, они аккуратно сложены и начищены, словно милый сердцу сувенир, несложно догадаться, что ничего хорошего от этого места, и уж тем более его обитателя, ждать не придётся.

Когда Астерион склоняется над ней, девушка трансформирует левую руку нечто наподобие змеиного хвоста, обтянутого человеческой кожей цвета молочного шоколада. Ловко выскользнув из кожного ремешка, Блэкроуз одним резким движением обвивает гибкой и сильной конечностью запястье Блэка, выворачивая его, пока его пальцы не разжимаются и не выпускают палочку. Провернув трансформацию со второй рукой и ногами, Роуз хватает из начищенного набора длинные острые ножницы и втыкает их в плечо здоровой руки мужчины.

Чудовище, которое он чувствовал стоящим за его спиной, смотрит на него в упор из глаз Доротеи. Говорит её голосом.
Это больше не она. Этого монстра он прежде не видел, даже тогда, когда они ещё оба ненавидели друг друга, сжигаемые ревностью к Фридриху, желанием быть уникальными для него, незаменимыми.
Внезапный страх, всколыхнувшись в сознании ядовитой волной, шипящие брызги раскидав по стенкам черепа, гасит обиду, гнев и отчаяние: где Доротея? Что он сказал? Что наделал? Что он наделал?
Как вернуть её?
Возможно ли её вернуть?

Она спасла его жизнь. Завела остановленное Хайланд сердце, чтобы снова качало кровь через тело, чтобы остался нерушимым её мир, её кукольный домик, в который она спряталась от прошлого, от реальности, от самой себя. Чтобы это тело смеялось с ней, расцвечивая этот мир дурацкими шутками, чтобы превращало горное озеро в каток и сапожки - в коньки, вплетало золотые листья в её волосы, смешило проделками оживающих такими неоправданными усилиями на столь жалкие мгновения уродцев.

Но Астерион не был для неё человеком. Человек в её мире был только один. Только одному позволено было иметь чаяния, стремления, чувства, одному позволено было оставаться собой, одного принимала она таким, какой он есть.

В глазах темнеет, голова идёт кругом, Астерион отступает на шаг, судорожно втягивая воздух, но не чувствует его, погружаясь неумолимо в чёрные кислородные воды - гипервентиляция лёгких, стенокардия, чёртово разболтанное, расшатанное тело подводит его в самый неподходящий момент.
Страх. Страх парализует его: он посмел говорить о Фридрихе, говорить о нём с Доротеей, говорить в таком тоне.

Жестокий удар не попадает в цель - проходит навылет, оставляя полыхающий болью след в груди.
- Я не буду убивать тебя, - хрипит он, неловко падая на колени, и выставляет руку с палочкой, неотрывно смотрит на Доротею - теперь уже снизу вверх, - пока его бьёт неконтролируемая дрожь и частое, глубокое дыхание никак не желает угаснуть, всё раскручивая комнату прочив часовой стрелки и грозя разметать перепутанное сознание клочьями тьмы

Я знаю, что ты ждёшь моего нападения, чтобы ответным ударом меня уничтожить, и я не дам тебе повода. Хочешь убить меня - сделай это сама. Пусть это будет твоё решение. Не моё.

-Если бы не Фридрих - никто из вас и внимания бы на меня не обратил. Ни ты, ни Ирмелла, ни даже Ричард. Вы общаетесь со мной, потому что боитесь разозлить его.

Голос Астериона вибрирует, как её собственный, но эти вибрации на разных частотах, кажется, могут сложиться в нечто разрушительное, непоправимое, даже против их воли. Это болезненно, неправильно - спроси кто сейчас Доротею, как они дошли до такого - и с кем, с Асти - она не сможет ответить, не сможет толком вспомнить всю нить их разговора...

Он принимает её чувства сейчас. Ценит их. Доротее казалось, что Асти тоже - другие чувства, те, которые у неё никогда не было возможности проявить до их встречи. И вот сейчас этот мираж рассыпается. Астерион бросает эти чувства ей в лицо - они не нужны ему. Такие, какие может дать Тея - странные, изломанные, нездоровые, как она сама. Не нужны. Зато Флора, не сделав ничего, получает всё - и Астериона, и это чертово слово, которое Доротея не может сказать и ненавидит слышать. Легко судить Блэку, произносящему его с такой лёгкостью, знающему его...

Агония выбора пробирала до костей. Как же, гриндилоу подери, просто идти по правильному пути когда знаешь, какой из них правильный. Ее всегда учили, что верный путь всегда труден. Как будто правильный путь ведет к густым терниям, а неправильный это шоссейная дорога. И как бы здорово, если бы это было так. Ох, она бы раз за разом раздирала на себе кожу об острые шипы правильного пути если бы только могла избавиться от душащего сомнения. Идти было бы в разы проще, если бы не приходилось каждый шаг останавливаться и спрашивать себя, а правильное ли это направление.

Хантеру не было свойственно бросаться в бессмысленные авантюры, он никогда не пил, чтобы забыться, не пускался в крайности. Но сейчас перспектива казалась заманчивой. Это было новое чувство, как у человека, стоящего на крыше высокого здания с равными шансами разбиться и воспарить. Возможно, все дело в магии вуду, а, может, в величине его разочарования.

Так-и-Сяк улыбнулся – очень нехорошо, очень гаденько, очень не предвещающе ничего хорошего. Это обязательно бы заметили Арман и Бальтазар, если бы один не пытался подобрать код к мыслям другого, а другой поменьше рассматривал своё отражение в отполированном до блеска перстне. Ну а у Септимуса шансов вообще не было – эксперт по гаденьким улыбкам из него так себе.

Они сошлись по разные стороны черно-белого поля, где в следующие полчаса развернулось грандиозное сражение, которое бы по праву вошло в исторические летописи, доведись ему вылиться в полноразмерный бой: пешки жертвенно бросались наперерез врагу, ладьи молниеносно уходили из-под удара, слоны громили, ну а что творила королева Септимуса, так вообще должно войти в учебник по коварству, вероломству и художественной гимнастике. Зрителям только и оставалось, что уворачиваться от осколков фигур, рубивших и кромсавших друг друга. Наездник одного из белых коней, раззадорившись, даже тяпнул Септимуса за палец.

Почему мисс Воскресенье? Потому что после того, что Грета делала со своими клиентами, воскресить их не смог бы даже главный волшебник маглов. Ну тот, у которого палочка крестиком.

Произнесённое вслух в третий раз, имя сильно срезонировало с фигуркой в руках Греты – все четверо, кто успел коснуться ее, вдруг почувствовали, как мир вокруг наполнился розовым туманом с золотистыми прожилками – очень легким и горячим. Пол под ногами Септимуса начал проваливаться, а рассудок – терять связь с реальностью. Ему вдруг очень захотелось зевнуть, а лучше – сразу закрыть глаза и уснуть, что он непременно и сделал бы, если б в этот самый момент не нёсся по радуге из трех цветов через всё мироздание, а певчие слоны, догоняя, не пытались его подрезать.

Даже в Дурмстранге находились упёртые ослы, пытавшиеся пробивать стену лбом: наподобие Волчановой, взявшей на себя роль Робина Гуда в юбке, или Хайланд, практиковавшей ненасильственное сопротивление в духе Мохандаса Ганди.

Она ловко взобралась на узкий помост, но проходя мимо Фридриха, оказавшегося между ней и соперником, споткнулась. Хартманну пришлось поддержать чуть пошатнувшуюся девушку под локоть, прижав к себе так же крепко, как мужчина прижимал её нынче ночью

- Какие боевые заклинания вы знаете?  - обратился он к залу прежде, чем объявить начало схватки. 
- Confringo! – выкрикнул рыжий гриффиндорец. Преподаватель боевой магии одобрительно кивнул.
- Reducto! – осмелели студенты, теперь названия заклятий сыпались, как листья за окном, - Остолбеней! Orbis! Bombardo!

- Доротея лучше кого-либо умеет сплетать заклинания в единый боевой танец, - предупредил Хартманн, походя глянув на студента, который записал иностранку в проигравшие, - она непредсказуема, изобретательна и безжалостна

Если бы не последнее определение, можно было бы предположить, что мужчина превозносит успехи девушки в постели, ведь всё, что он говорил о дуэли, можно было приложить и к сексу,  о котором большинство собравшихся имели весьма отдалённое представление.

Шварцвальд же не была невинна. Доротея была молодой женщиной, пережившей много боли и едва открывшей для себя телесные удовольствия, а потому без меры жадной до них. Она была довольна, если ей удавалось утомить мужчину. Обоих поединок возбуждал гораздо больше, чем иных – танцы, стриптиз или массаж. Схватка не раз перерастала в любовную, и боевая арена становилась ложем. Словно разум одного и того же человека, который пытается взять верх над сердцем, соединяясь в одно, любовники продолжали пытаться превозмочь друг друга и останавливались, лишь обессилев, как войны после битвы.

-  Не разрешается применять заклятья, которые приводят к кровотечению, потере сознания, потере конечностей, угрозе жизни

- Только вот мы живём не в райском саду, где грешно вкушать плоды с древа познания добра и зла, а вы на самом деле - завтрашние мужчины и женщины. До того, как стать преподавателем, я работал в Отделе Тайн

-Из этого, моя госпожа, получится…
«…самоубийство. С особой жестокостью,» - инстинкт самосохранения без вдохновения лупит мозг крышкой от кастрюли, требуя к себе хоть немного внимания.

«У меня так тоже бывает, схватит-держит-и не отпускает.  Уверен, что планирование гибели рыцаря самое лучшее начало рабочей недели?»

Почему вдруг решилось, словно женщина архетипа Фрейи не сладит с печатью богини? Хорошо. Ладно. Если в ритуале выйдет что-то не так, Элиас сможет защитить Доротею.

Фрейя в курсе, что обитает в душе этой девочки? Потому что если не в курсе, останется только собрать то, что от вас останется и наделать снежных шаров с миниатюрами замков. »

С точки зрения атеизма и здравого смысла устраивать ритуалы, основываясь на весьма приблизительных расчетах да на паре слов молодой женщины-хозяйки ручного комка перьев было бы странно. Было бы странно, не маячь за их спинами школа Дурмстранг, где опасные эксперименты это скучный четверг.

Главное, чтобы не пострадало здание, а как лично тебя размажет по стенам – священный выбор личности, не смеем перечить.

- Это может быть небезопасно, - дежурно предупреждает один из лучших выпускников своего курса лучшую выпускницу своего поколения.

Ещё час назад он не поверил бы, что это возможно, но Блэк забыл о Хайланд. О пленнице, которая, несмотря на то, что находилась в полной его власти и явно имела все причины беречь собственную жизнь, раз за разом умудрялась заставить его самого чувствовать себя пойманным, запертым, обездвиженным, вытягивала его нервы, скручивая в нить мозги, точно они - огнекрабья льняная кудель, - наматывала на проклятое веретено своей невозможной силы, своей одуряющей слабости, больной честности, жестокой своей жалости.

Забыл, что это веретено она держит у самого его горла, готовая воткнуть, и что она, как колдомедик, точно знает, куда втыкать, чтоб наверняка оборвать в сиплом багровом бульканье его обесцененную ею жизнь.

действительно, выбор от тебя всегда такой чудесный.
там всегда есть пункт «сдохнуть»

- Детка... - какое неуместное слово сиплым шёпотом ссыпается с его губ, прорвавшись сквозь угасший вой раненого зверя, - Постой, не горячись... Я был не прав, согласен, готов извиниться. Давай все обсудим...

Обеими трясущимися ладонями Астерион закрывает лицо, съеживается, чувствуя, будто весь мир рухнул ему на голову, раздробил черепную коробку, и в мозг сыплется, сыплется, сыплется в беспорядке, бессмысленным мусором, все, что в этом мире есть. Его сознание - свалка, безобразные горы гниющих отбросов, и ему там нет больше места. Он больше не знает, за что держаться, что на самом деле важно, к чему он стремился, чего хотел, о чем мечтал и о чем сожалел. Всё потеряло смысл, все уничтожено, раздавлено, перемешано, и в мешанине этой кажется таким жалким. Всё, что его составляло, так жалко. Так незначительно.

В её мире, двоичном, поделенном на черное и белое, не ведающем сомнений, просто нет чего-то, позволяющего прощупать слова Асти. Если бы он ушел... То есть, если бы он их предал. Чего он тогда мог ожидать? Он знает, как обходятся с предателями. С самого начала знал, Хартманн не из тех, кто заманивает пряником. Зачем Астериону вообще уходить? Куда? Здесь их дом, здесь семья, здесь Фридрих. Какая ещё свобода ему нужна? Он свободен, разве не должно нежелание общаться с предателями быть естественным?