Сосредоточенное, напряженное лицо Астериона стынет восковой маской, по которому струится крупными каплями пот - того и гляди оно оплавится и стечет к ногам, пачкая собой нелепо-кислый наряд колдомедика мешаниной безликих черт.

Застывая в загустевшем воздухе, пар рассыпается на едва заметные мерцающие льдинки. Прекрасная симфония бликов и искр в пронизывающем свете больничных ламп. Льдинки медленно танцуют в бесконечном падении к уготованной им смерти на бледном кафеле. Со стороны едва заметная мерцающая сфера, отрезавшая от быстротечности течения времени за ее пределами и постель с неподвижным пациентом, и незримыми узами сплетенных юношу и женщину, походит на стеклянный рождественский шар,

Вот уж нет.
Я долго терпел, пока ты прятала свои ожоги под мантией, пока я их лишь чувствовал, но не видел, разве что тенью, ускользающим призраком, выглядывающим краем. Но теперь, когда ты стоишь передо мной обнажённая, каждая тёмная больная линия на твоей коже мне костью встаёт поперёк горла. Чёртов пучок колючек распорет мне гортань и я захлебнусь кровью, этого ты хочешь?

Она точно стесняется своей наготы - с чего вдруг? Оба они колдомедики, для обоих человеческое тело - что чужое, что собственное - естественно в первозданном виде, давно уже не вызывает смущения или неловкости. Для того, чтобы обнажённое женское тело пробудило в Астерионе какие-то особенные чувства, оно должно принадлежать особенной женщине. Возможно, именно медикам лучше других понятна и доступна разница между тупой животной похотью и настоящей страстью, питаемой движениями души.

Сломали мне хребет, - улыбается, ладонь опуская ниже, упирается основанием её в диафрагму, - и вставили дар стержнем. Иначе сложился бы пополам срубленным деревом и остался совершенно... бесполезен.

Странно, что он не помнит, чтобы чувствовал что-то подобное ранее. Словно до этого самого момента он питался только пресной пишей, а сейчас, в этот момент узнает вкус индийских специй. Они такие разные и кажутся уж слишком нарочито-вычурными. И кажется, что ты испытываешь что-то подобное отвращению, непониманию. Но только до того момента, пока эти самые разноцветные порошки не окрашивают твой вываренный рис в что-то настолько фееричное, что ты с трудом мог бы ответить на вопрос – а какова была на вкус пища до этого?

Быть хорошим легко. Легко знать, что любой твой поступок - правильный, его с восторгом примут окружающие, он не подлежит критике, потому что ты сражаешься за правильное и светлое, тебе не в чем себя упрекнуть, даже если ты облажался и собеседник стал трупом у тебя под носом - виноват не ты, ты не бог, ты не мог предугадать всё, вина лежит на другом существе, испорченном, ядовитом. Чрезвычайно удобно.

Разум Теи, не скованный, гибкий, извивается в поисках путей отхода, и мысли Батлфилда просто не в состоянии просчитать и предугадать карты, которые обнаруживает в своём рукаве Шварцвальд, потому что он никогда не думал так, никогда не играл этой колодой.

Тея скорее чувствует кожей, чем видит, изумрудно-зелёный отсвет. Красивый, успокаивающий, решающий многие проблемы, милосердный. Ни отец ни Маркус не заслужили его умиротворяющего покоя, умирая менее быстро и более мучительно. Для Аделины она сделала всё, что могла.

Горячий чай, заваренный Батлфилдом для Доротеи, а на самом деле - для этой секунды - выплёскивается в лицо аврора, в его глаза

Мерри не считал себя человеком светлым. Если уж на то пошло, он не считал себя никаким, - ни светлым, ни тёмным, - в принципе не обращаясь к дихотомии добра и зла в оценке самого себя как личности.

Однако, наверное, где-то в глубине души он хотел быть светлым, как хочет почти что каждый человек быть красивым, умным, успешным, привлекательным для других. Он хотел быть эталоном, примером, мерилом,

Весь мир живет вне понятий тьмы и света, я говорю о природе, о животных и растениях. Они ведь как-то обходятся без тьмы, почему же люди не могут?

но если бы мог, речь началась бы со слов «полторы тысячи по прямой…»  и закончилась восклицанием «сударь, если вам категорически нехер делать, летите в Упсалу сами!»

И теперь «чтобы было» надо чинить, потому что ворон Шварцвальд решил, что это насест, зачарованная метла решила, что он обнаглел, а итог постановки решил не быть оригинальным.

у него непотребная потребность в количестве двух штук, и меню лучшего бара Баварии это одна из них.

Не грозный кабан, а свинтус.
Хорек.
Сурикат.

основоположник идеи, что «одна душа-один зверь» работает не всегда, и это как с архетипами, в нас их несколько, но какой-то выражен ярче.

Люди, казалось аврору Батлфилду, с удовольствием обращавшемуся к неопровержимым фактам и уликам, зачастую не просто не помогали в расследовании, но даже ставили на его пути всевозможные препятствия, пусть неумышленно, но искусно.

- Ну вот что, - сделал паузу, точно пробуя на вкус ещё не произнесенные слова.
Давненько не приходилось ему говорить брату вот это вот «ну вот что». Особенная фраза, сулящая выход. План действий. Нечто оформленное, чёткое, уверенное. И - прежде было чаще всего именно так, - с точки зрения Милларда совершенно безумное.

И все же вампиру было чуть-чуть обидно, что они, умные и ловкие детективы, так легко попались во все ловушки, включая последнюю. Не стоило доверять американцам, думал про себя Рэзван, упуская из виду, что и Освин, и Аланис - американцы.

Америка - страна больших возможностей и редкостных мудаков.

В отличие от своих врагов (ведь именно врагами они, по всей видимости, себя считали), Освин жил слишком яркой, полной событий жизнью, чтобы запоминать всех, кому так или иначе отдавил любимую мозоль.

Обойдя саркофаг вокруг, Освин пристроился у нижнего угла, навалился всем своим весом и попытался сдвинуть крышку. Отчего-то левитационные, да и вообще какие-либо чары отказывались взаимодействовать с древним элементом погребального сосуда.
— Если вы настаиваете, то от помощи я не откажусь, — прозрачно намекнул коллегам, куда сейчас полезнее всего приложить их могучие силы.

Ещё немного и Арману, как истинному джентльмену, пришлось бы жениться Бальтазаре - слишком уж щекотливое исподнее выставлял напоказ его перстень.

У подобных артефактов неизменно присутствовал свой уникальный характер, эдакое подобие личности. Арман сконцентрировал внутренний взор на мыслях Уэйнрайта и, спустя пару пульсирующих подмигиваний, увидел его - ментальный антропоморфный образ перстня. Почувствовав на себе насмешливый «взгляд» легилимента, прыщавый, долговязый артефакт обескураженно оскалился щербатой улыбкой и нырнул на следующий уровень сознания Бальтазара, прячась в флуоресцентных облаках его мыслей.

Азарт штука жуткая, он выключает здравомыслие и включает все локаторы на поиск неприятностей пограндиознее.

В первый раз прочитав фестиваль унижений, которые нужно пройти, чтоб обрести звероспособность, Элиас думал, что в Уаганду на протяжении трех поколений проводил конкурс на самый нелепый рецепт обращения для их белокожих коллег. Такой, чтобы вопрос любопытствующих «как?» сменился недоуменным «А нахрена?»

Он проверял, напившись пару раз так, что мог бы собой гордиться, но даже зеркалу не мог рассказать то, что говорить не следует. Эксперимент был признан удачным, и Ньорд продолжил пятничные визиты к своим собутыльникам, предварительно нанося на кожу пару рунических ставов.
Так, на всякий случай.

Ярость приходит подобно океанскому приливу, плавная, неспешная и неумолимая, она поднимается в нем, затапливает его, полностью, проникая в самые тонкие капилляры, ярость перемешивается с кровью и пульсирует в сердце, расцвеченная всеми оттенками красного, от пламенно-алого до насыщенного зловещего кармина. Ярость приходит подобно приливу, чтобы с отливом уйти, оставив его пустым и хрупким точно яичная скорлупка. В этой белой шершавой пустоте бродят дикие мысли и странные идеи, бросая лихорадочными пятнами многоцветные отблески и рефлексы.

Возможно, они сами прогонят его, если станет бесполезным.
Стать бесполезным.
Несложная задачка, он и так уже бесполезен. Уже много дней он не брался за работу, и все исследования потеряли для него всякий интерес. Пылились инструменты, брошенные как попало, даже чемоданчик Франкештейна остался забыт и латунные замки его потускнели.
Ещё немного, и все это можно будет выбросить. Вместе с ним.
Сгрести кучей и вынести на помойку.

Астерион выглядит... Странно, чужеродно, словно кто-то начал стирать его ластиком, размыл, разорвал контуры, а потом махнул рукой на незавершенную работу и так и бросил.

Да, пришла. Она пришла. Он предпочёл бы, чтобы пришел кто-то другой.
Ирмелла, на которую он мог бы вылить всю свою ненависть ведром серной кислоты и смотреть с наслаждением, как слезает с неё обугленными лоскутьями лживая личина, как осыпается снежными хлопьями истинный облик бессердечной ледяной пустышки и как расползается на волокна сердце великолепного волшебного существа, взятое без спроса, украденное, сердце единорога в груди женщины - точно алмаз в оправе из ржавого железа.

Часовщик, которого он обратил бы долбанными песочными часами и раздавил каблуком, перемешивая песок и стекло, а больше ничего в нем и нет, - время, песок, стекло.

В отблесках яростного жара, наполнившего сердце Астериона, Доротея была ребёнком, в недоумении застывшим на пороге комнаты, объятой пламенем.

И он не смотрит на неё... Это даёт Тее возможность уцепиться за мысль «это шутка, он сам не понимает, что говорит» потому что когда ты ненавидишь кого-то искренне, ты хочешь видеть его боль. Хочешь видеть, как он корчится на твоих глазах, чувствует твою ненависть каждой клеткой тела.

Клотильда и Розамунд раскладывали пасьянс в плохо освещенной комнате, ругались и пили чай, содержимое которое было по большей части алкогольным, чем травяным. Ругань внезапно прекратилась, когда они увидели Хантера.
- У него ее цвет волос, - заговорила наконец Клотильда.
- Глаза тоже, - отозвалась Розамунд.
- И его имя. Имя грязного безродного ублюдка, - Полин обогнала гостя, двигаясь удивительно быстро для своих лет, и преградила ему путь. – Чего ты хочешь, зачем пришел?

Это как одна из тех штук, которые любят не-маги – Merry-go-round. Кажется, так они называются, - “интересно, почему?” – Ты вскакиваешь на платформу, садишься на игрушечную лошадь и кружишься в водовороте событий. Все вокруг размывается и границ уже не видно, - Хантер допил кофе и поставил чашку на стол. - Я всегда считал, что границы мы устанавливаем сами. Маятник может качнуться к свету или тьме в какой-то момент, ты даже можешь попытаться качнуть его сами.
Но глобально это ничего не изменит, всегда будут хорошие поступки и плохие. Но больше средних. На это и походит мир, когда человек скачет на деревянной лошади по кругу – на серую массу.

Ты повидала слишком многое, чтобы так легкомысленно закрывать глаза на очевидное.
От Эль-Нат Беккер требовалось избавиться гораздо раньше.

Этой мыслью она неторопливо выстилает себе дорогу по гулким коридорам Франкенштейна до лаборатории Астериона. Вотчина апостолов, где она ощущает себя хозяйкой едва ли не сильнее, чем в поместье Мантер, полнится собранной, деловитой жизнью.

Ирмелла несет грозу с собой, но ничего в ее невозмутимом облике не способно предупредить о ее приближении.

Присутствие Эль-Нат делало Астериона счастливым. Не заметить это можно было только в добровольной глупости напялив на глаза шоры.  Она точно собой заполняла все его изломы и трещины, выстилала ему путь по горящим углям прошлого льдистым обезболивающим инеем - увы, Беккер справлялась лучше, чем апостолы, чем его собственный дар, однажды привлекший внимание Ирмеллы.

- Не здесь,- спокойно и веско доносит она свою мысль. Нет, не здесь, не среди его инструментов, не в окружении этих стен, не в месте, подогнанном строго под него, пригнанном в соответствии с его вкусом, точно раковина рака-отшельника.

Проклятая Беккер. Изменчивая, как предрассветное сновидение. Птичка, которая будет рваться из самого просторного вольера. Звереныш, что посаженный в самую тесную клетку все равно постарается забиться в темнейший из ее углов.

Проклятая Беккер. И ведь Ирмелла позволила тени преступного успокаивающего облегчения одурачить себя, когда Эль-Нат стала постоянной напарницей Ричарда. Убедить себя, что под самым носом офицера внутренней разведки армии ничего не должно случиться.