Фамилия. Стать. Власть доверенного лица Его Величества. Карета, запряженная грифонами.
Абраксас владел этими атрибутами королевского посла с истинным благородством единственного из достойных.

В одном из проходных залов их встретили парящие в воздухе буквы девиза Министерства: «Заклинание, колдовство, магия».
Впечатляющий шрифт. Угнетающее содержание.
«Прозябание, позор, леность» — выдвинул Абраксас свой вариант. Ситуация магического сообщества Франции более удручала.

Абраксас улыбнулся министру. В этой улыбке сквозила неизбежность, смешанная с обаянием.

— Вам предлагается мир. Мир, подобный тому, в каком живет Баварское королевство. Обретший гармонию между владеющими магией и лишенными ею. Мир, где каждый будет услышан, где каждое деяние будет вознаграждаться, где законы будут поддерживать людей, а не замыкать их в ловушке. Он возможен — и тому есть живое доказательство. Я слышу революционный дух Франции! Он требует! И мы откликнулись на зов!
Абраксас говорил с истовой верой — бестрепетный одиночка в кругу враждебно настроенных, и пепел сожженных Гриндевальдом городов лишь добавлял ему чарующей хрипотцы в голосе.

— В таком случае я должен сообщить. С прискорбием, с сожалением, но должен. Мы приближаемся к концу вашей полезности.

В этот раз главной сценой действия должны были стать кладбище и Пер-Лашез и склеп рода Лестрейндж. Абраксасу, безусловно, импонировало, что останки предков почтенного семейства будут растревожены их же выродками.

— Министр Франции проявил себя настолько недальновидным, что не принял ваше предложение доброй воли, мой лорд.
Абраксас не был огорчен отказом и не считал это своей неудачей на переговорах.
Ангел, что должен протрубить в рог — разве он ответственен за наступление Страшного суда? Разве его тревожит, вняли ли ему смертные?

— Я говорю от имени Его Императорского Величества Геллерта Гриндевальда, магии поспешествующею милостию императора Баварского, Государя Мюнхенского, Нюрнбергского, повелителя Аугсбурга, Вюрцбурга, Регенсбурга и прочая, владыки существ Франкольского леса, Тигнармана Эландского, Бьяркейского, сюзерена баварских, австрийских, венгерских Великих Домов, нерушимого моста-воссоединителя двух миров, зиждителя неприступной крепости Нурменгард, первого клинка Западной Европы, покорителя Бузинной палочки, того, что наречен Освободителем, сердца Дракона, Непобедимого, Достославного, радеющего за всеобщее благо во веки веков.

Gellert Grindelwald

Таких, как я, за тобой идут орды: изгнанных своими соплеменниками, поправших несправедливый закон, бежавших из родного дома. Речи твои - для меня не новость, словно ты берёшь эти мысли из моей головы. Создавать у каждого иллюзию, будто ты говоришь с ним одним, - твой дар, не менее ценный, чем способности к легилименции. Большинство были недовольны моим назначением на должность офицера и по-прежнему пытаются дискредитировать меня в твоих глазах. К счастью, тебе не нужен дар прорицания для того, чтобы выявлять действительно преданных тебе людей.

+++

Взведенную пружину не так трудно держать, как взвести, закрутить заново, единожды ослабив.

Сейчас чувство опасности, между лопаток прокатившись колючей гусеницей, забралось под кожу и царапалось там, изворачиваясь, призывая бежать или драться, или бежать, чтобы драться, но только не оставаться на месте.

Мой дом далеко, там, где над морем вздымаются белые скалы точно стены крепости, хранящей мир от невзгод. Когда-то я верил, что они от всего уберегут меня. Но Кэти они не могли спасти. Ничто не могло.

Она выступила из сплетен я теней у забытого всеми на свете гобелена с собачьим скелетами, собравшимися вокруг окутанного туманом кургана.
Ну и мерзость, - подумал Астерион, точно не осознавая, касается мысль гобелена или преподавательницы нумерологии, что стояла перед ним, сшитая из лоскутьев тьмы и холодного лунного света.

Сунув земноводное в карман, он порывисто развернулся и зашагал прочь. Жаба извивалась в кармане с остервенением мухи, угодившей в паутину.
- Молока нет, масла не взобьешь, - усмехнулся Астерион, прижимая карман ладонью к бедру, и ускорил шаг, едва не перейдя на бег.

В отличии от многих семейств традиционными в семье Вэйнрайт были не ужины с обедами, а завтраки. Все члены семьи собирались на террасе с видом на море, пили кофе, ели фрукты с булочками и делились всякими приятными мелочами. Поэтому попытки Бальтазара превратить завтраки в производственное совещание не приветствовались.

Возле прибора стоял специально обученный и трясущийся от страха перед публичными появлениями Нельсон. Он держал артефакт под стеклянным колпаком и своим неусыпным контролем. Этот самый контроль укрепляли несколько защитных заклинаний.

Руководство Хогвартса почитало себя светоносами до таких степеней, словно освещение  школьного зала не работа хора свечей, а сияние их безупречности.

Что до Дурмстранга, Серафина не сомневалась, однажды главное кресло древнейшей-темнейшей alma mater займет уголовник.

Любая проблема решается действием. Ни одна проблема в ее жизни не решилась долгим  сидением на собственной заднице.

Нельзя обвинять хаос в том, что он хаос, но и оправдывать хаос хаосом тоже нельзя. С хаосом можно договориться, его можно увлечь, чем Пиквери и занималась с самого первого курса.

А что символизировал Ричард Вайс? Его бытие, его странный характер, его странное «все» только лишь шутка, причуда высшего ювелира, вложившая драгоценность в столь странное обрамление?
Что его время еще не пришло, и как когда-то люди ценили платину ниже чем серебро, так и современникам не дано постичь всех красот его самобытности?
Или что его время вообще не придет?

Бузинная палочка, лежавшая в его расслабленной руке, указывала на землю. Могущественный артефакт. Для многих он был вершиной амбиций, пределом мечтаний, итогом, финальной точкой. Для Геллерта он был всего лишь инструментом в его пути — от Жизни к Смерти, и снова к Жизни, — начавшемся еще в те незапамятные времена, когда мадьярские сказительницы, mesemondok, лечили песнями о Смерти и ее Дарах незаживающие раны его души.

Я происхожу из двух древних родов сказительниц: с одной стороны – mesemondok, венгерские старухи, которые с одинаковой легкостью могут вести повествование хоть сидя на деревянном стуле, положив на колени пластиковую сумочку, расставив ноги и свесив юбку до земли, хоть сворачивая шею курице; с другой стороны – cuentistas, латиноамериканские широкобедрые старухи с тяжелой грудью, стоя рассказывающие свои сказки навзрыд в стиле ranchera.

Момент твоей жизни, когда ты впервые бессилен по-настоящему. Когда ты готов убить. Предать. Продаться. Продать свою грязную, жалкую родину. Пожертвовать всем, что у тебя осталось. Когда готов своротить с небес эту тварь, что зовет себя Богом — чтоб его морда выкосилась ужасом! В каждое ухо ввыть — «Это я, я теперь буду Богом вместо тебя! Слышишь!»

Ради чего я живу, знаешь? — обратился он к Ричарду, а точнее: притронулся к его разуму. Перед глазами, словно тлеющие угли, неярко вспыхнуло и погасло английское слово ”месть”.

Если бы я хотел убить их... смотри на меня, Ричард. — Геллерт внезапно обратился к офицеру на родном для него английском. — Если бы я хотел убить их, я бы сделал это

Геллерт шагнул вперед и подал Ричарду руку — в манере, в какой обычно предлагают помощь, — но вместо того, чтобы помочь ему, он крепко взял его за запястье и опустился на одно колено прямо возле него.

Твердый акцент в произношении преследовал его, как дымный запах сырой листвы, запах курящегося камня, лопнувшего от жара. Как привкус пепла, развеянного мартовскими ветрами над Пер-Лашез.

Если ты оказался в Аду —
продолжай идти
вперед.

Передовой отряд МРАКа действовал на

территории всей Европы

Альфред благосклонно кивнул, однако выражение лёгкого высокомерия с его лица никуда не ушло. Под этим взглядом становилось не по себе, словно сдаёшь экзамен преподавателю, всего на пару лет старше тебя, который без зазрения совести подчёркивает, что стоит на ступень выше.

Альбус знал, что важно не то, как ты хочешь поступить, а то как поступаешь. Только это имеет значение.

Всё, что происходило на Слизерине, остаётся на Слизерине - таково непреложное правило студентов змеиного факультета.

Тесей задал вполне закономерный вопрос - почему именно Уэйнрайт должен стать жрецом

— Но есть кое-что, о чём я должна тебя предупредить. Бальтазар всегда и везде флиртует со всеми особями противоположного пола, это его нормальное состояние. Так что одинокие гостьи на нашей свадьбе будут окружены вниманием самого высокого уровня.

забота Серафины не похожа ни на ласковую материнскую, ни на трепетную заботу влюблённой женщины: Фина заботится о Мерри и Берти, как добрый начальник о подчинённых, как папа заботится о гиппогрифах, как королева о своих верноподданных рыцарях.

Если Берти и был причастен к происходящему в школе, его нисколько не пугала перспектива быть раскрытым - впрочем, здесь не было ничего удивительного. С него сталось бы в ответ на аргументированные прямые обвинения подбочениться и гордо провозгласить, мол, да, это я! Не ждали?! Ах как я крут, как могущественен, сам Мерлин пал бы ниц к моим ногам, исполненный восхищения!

Остаток пути до Северной башни они преодолели, по счастью, без новых аномалий - только пару раз слезали с потолка, да сводили Фоксу внезапно отросшую на носу пупырчатую бородавку размером с серебряный доллар

Непрощёные Апостолы ввели на террасу женщину и остались на пороге парой неподвижных теней.

подозреваю, что таким образом Крам хочет сохранить лицо.

Сольвейг в те времена, по мнению Хартманна, среди сверстниц ничем не выделялась

Был ли этот порыв минутным затмением или осознанным решением?

Что именно пропустил умевший видеть в своих учениках скрытый потенциал Фридрих

Живая. Тёплая, живая, она едва была различима в сумраке ночи: не светилась её кожа, не источали сияния волосы. И ладони её на груди ощущал он ясно, отчётливо. И когда он сгрёб её в охапку и прижал к себе, зарываясь щекой в спутанные тёмные волосы, руки его не прошли сквозь неё.
Руки скользили по худой спине, впитывая прошивающую ладони электричеством настоящую, дышащую жизнь.

Графин разбивается с отчаянным безнадежным звоном - и звон этот длится, собой заполняя тяжелую голову Сольвейг, вплетается все той же надрывной нотой в надсадное хриплое дыхание Астериона. В его расширенных зрачках тьма резонирует в такт и щеки усеяны слезами, как каменный пол - осколками. Он сам весь из осколков -смотреть больно,- и когда, подавшись вперед,он сгребает ее в объятья, ошеломленная Сольвейг инстинктивно дергается от кажущегося неминуемым ощущения, что эти осколки должны вот-вот насадить ее на себя, вспороть судорожно вздымающуюся грудь и меж лопаток выйти окровавленными остриями.