Но кто поцелует в глаза свою смерть? Кто занесет над младенцем меч, чтобы решить, где его мать? Кто замарает себя? Кто разрушит Содом? Кто понесет патибулум на плечах, чтобы ты, Альбус, прощал его и оплакивал на Голгофе?..
Ты будешь строить в пепле моих городов.

Политику Альфред всегда полагал грязным делом с гнилым душком и никогда не стал бы туда соваться - для этого необходим был иной склад ума, вот как у Пиквери, например. Быть уверенным в том, что ты погрузишься с головой в это болото и не позволишь его яду проникнуть под твою кожу - о нет, от этого он был далёк.

Пар от дыхания, срываясь с обветренных губ, поднимался вверх и, казалось, растворялся обрывками где-то среди этих звёзд, - одиночество заострялось, обтачиваясь их каменными лучами, чудилось, будто ни единой живой души нет на мили и мили вокруг, будто Рихард Фромм ошибся, и до самого рассвета ни лагеря, ни останков лагеря не встретится на пути двоих израненных бойцов.

Пиквери не идеалист, ее не ранит то, что нормального человека просто убьет. Она воспоминаниями о войне компроматов призывает к себе не стыд, а разве только патронус.

Эти магические ловушки ставил, как казалось Доре, какой-то параноидальный паук с изощренными вкусами в поимке недоброжелателей. Иными словами - кто-то из вездесущих авроров МРАК. И если уж тыкать пальцем в небо, перечисляя знакомых ей представителей этой организации, Доротея бы тыкнула прямиком в грудь Данимира Крама.

И стоило им пройти эту чертову обитель чужой изворотливости в области защитных чар, они наткнулись на авроров.
Этих вездесущих авроров этого доводящего до рвотного рефлекса своей праведностью МРАКа.

"Сколько ещё голов отрастет, прежде чем тварь подохнет?"

Тонкая сеть непрочных связей, объединяющих людей, отношений, рождающихся по велению никому толком не ясных законов, пополнилась ещё одним узелком. Эта сеть, накрывающая мир незримой пеленой, никогда ещё не казалась ему столь явственной. Никогда ещё не казалась столь хрупкой.

С его-то, Альфреда точки зрения, человеку, только что выяснившему, что дни его сочтены, самое время напиться в хлам. Врачи подобные взгляды разделяют редко, он давно успел с этим свыкнуться.

Если Уэнлок выйдет на тропу войны - он втопчет её в эту тропу, вобьет точно гвоздь в стену, и её сила и несгибаемость будут ему подмогой: мягкие и гибкие гвозди вбить в стену не так-то просто.

Данимир не ответил.
Это было не самое гадкое: связь не молчала, но отдавала странным, доселе незнакомым ощущением, которое сложно поддавалось описанию. Альфреду показалось, что ментальный фон при попытках связаться с руководителем отряда начинал потрескивать и дымить точно перегруженный артефакт. Он никогда прежде такого не чувствовал и теперь мог лишь теряться в догадках, что это могло означать.

Анвен достала цепочку, на которой висел увесистый кулон, чем-то даже напоминающий карманные часы. О, если этот инструмент и попадет в карманы магглов, они только карманные часы и смогут там увидеть. Однако, легким движением открывая крышку, сама волшебница продемонстрировала старому другу гладкую поверхность, под которой клубился серый дым и едва заметно проступали чернеющие тени.

- Знакомый, подаривший мне это, говорит, что оно сможет предупредить о появлении врага, - и тени, словно повинуясь ее словам, становились все отчетливее и отчетливее, - они идут в нашем направлении, но пока что еще далеко.

- Мари, - спокойно отозвался Рихард. Строгий взгляд холодных голубых глаз - взгляд истинного наставника. Выговор без слов.

Правый борт с гордостью сообщает, что некий король посетил чародейскую школу. "...Неофициальный визит прошел в теплой дружеской обстановке, свита верховного делилась с коллегами опытом организации массовых мероприятий, дети прослушали слова ободрения."

Левой борт истерично шипит, международный преступник в святая святых! Благодаря героизму удалось избежать массовых жертв! Не беспокойтесь, верные подданные, все под контролем. Школу отстроим, медалек дадим.

Он Одина видел. Не Всеотец, но уже одноглазый. Он Форсети видел с темной невестой, за храбрость ее он хвалил, но обещал справедливость. Видел он Фрейю в отблесках глаз голубых, что не случилась, вся словно в изломах. Отец ей не Ньёрд, брат ей не Фрейр, дом ей не Фолькванг прекрасный. Видел Идунн златую, благую, не место ей в битвах. Видара встречал, сына отца, что ему не отец. Видар молчалив, много дум у него, для короля как для отца он ужасного волка загубит. Дивная мощь во служении.

Богат этот замок на отсвет богов. Дурмстранг? Нет, не этот. Другой.

Астерион Блэк волноваться не любил, поскольку плохо владел этим навыком

Разумеется, в те годы мир его был замкнут практически полностью на единственном человеке, но на школьных турнирах, на балах и матчах он себя ощущал как рыба в воде.

Само осознание принадлежности к чему-то большому и не до конца ясному в своей структуре порой дезориентировало Астериона и сбивало его с чёткого мысленного пути, и он предпочитал не контактировать с большинством воинов Армии, запираясь в своей лаборатории, либо сводить контакты к праздной болтовне, не касающейся серьёзных рабочих вопросов.

Поначалу Астерион выбрал путь, который казался ему самым простым - он сообщил об интересе к знаниям Гриндевальда Ферзю. Когда тот отреагировал благосклонно, поощрив стремление ученика к получению полезных навыков и умений не только от учителя, Астерион вообразил, что всё схвачено, и Фридрих сам договорится с Гриндевальдом об уроках для своего ученика.
Не тут-то было. Прождав несколько месяцев и не ощутив никаких подвижек, Блэк вынужден был признать, что должен действовать самостоятельно

Навряд ли спросонья Блэк способен был оценить чистые оттенки этого звука, однако ему и в голову не пришло, что он мог бы его проигнорировать, наложив на дверь заглушающие чары и повернувшись на другой бок.

Количество адреналина, щедро выплеснутого в кровь его старательными надпочечниками, было столь велико, что и спустя приличное количество времени, шагая вслед за Гриндевальдом вдоль извилистой каменной кишки горных лабиринтов, предваряющих долину Заповедника, Астерион ощущал себя сродни своим шарнирно-мышечным гомункулам, в которых старательно и упорно вдыхал подобие жизни - двигался так, точно не свобода воли вела его, а суррогатная чуждая магия. Так, точно управлялось тело его не изнутри, а снаружи.

Этот человек вызывал у Астериона куда больше недоумения, чем, пожалуй, любой другой житель Нойшванштайна.
Ему не была присвоена шахматная фигура.
Он фигурировал как "портной". Личный портной короля.

Теперь же присутствие портного занимало часть его мыслей, очищенных до кристальной ясности чудесным зельем.

Снаружи уже взошло солнце. Как высоко, определить было сложно: небо затянули опалесцирующим полотном гладкие перламутровые облака. Это переливчатое небо было в открывшемся взгляду мире единственным и ярким пятном, единственным, что жило и имело цвет. У подножия горы простирались бесплодные серые земли, выжженные до каменной кости. Даже мох не цеплялся за северные скаты крупных скальных обломков, жавшихся по сторонам тропы. Ничего здесь не росло.
Ничего не успевало вырасти.

Пауза. Геллерт поднял руку, что означало — остановитесь. Он обратился к Элиасу, едва не выбрав своим языком мадьярский вместо немецкого:
— Слышишь?
Тот встал, и шорох его поступи немедленно оборвался. После непродолжительного, но вдумчивого молчания Элиас ответил ему:
— Я ничего не слышу.
— Вот именно, — Геллерт удовлетворился его ответом. — Вот именно, ничего.

Он вслушался, чтобы убедиться: птицы как будто вымерли. Воздух не двигался. На подступах к Герлаху царила неестественная тишина.

Элиас еще со времен школы помнит, что тишина самый многообещающий признак в начале урока. Сулит много приключений и интересных открытий.
Сейчас очень тихо. Слишком тихо.

- Я ничего не слышу, - отозвался тот.
Мерлинова борода, - беззвучно фыркнул Блэк, озираясь.
Мир под горой сделался совершенно мёртв, когда из него, лишённого цвета, что-то жуткое высосало без остатка весь звук.
- Вот именно. Вот именно, ничего.
Надо было быть форменным ослом, чтоб не понять, что может означать эта тишина, воцарившаяся в драконьем заповеднике.
Прямо здесь и сейчас Блэку мучительно захотелось трансфигурироваться в осла.

И поцелуй её приносит всё это вместе: и облегчение и неверие, и отчаяние и страх, и горечь и безнадёжность, и обреченность. Поцелуи не могут быть такими и не должны, верно, но чем возразить миру, объятому войной - в поцелуе губы находят губы, а на губах оседает всё: произнесенное и невысказанное, и слёзы оставляют на них соль, и пепел пожарищ на них, и кровь, и прохлада зелий, и терпкость табака. Вся их война - на губах их, и, целуя друг друга, они лишь глубже в неё прорастают. В неё, не друг в друга.

Как поверить тебе вновь в жизнь, единожды через себя пропустив чужую смерть? Умерев рядом, едва-едва успев слабыми пальцами вцепиться в край пропасти, выкарабкавшись, как ощутить ее полновесно и горячо, во всем сложном сплетении счастья и боли, трепета и страха? Казалось бы, ведь вот она, под губами твоими, в отзвуке чужого сердцебиения под кожей, вот дыхание и пусть страшно поднять взгляд дабы не утонуть в омуте чужих зрачков, откуда пропасть безвременья отчетливее всего наблюдает за тобой - разве недостаточно этого, чтобы поверить в жизнь? Недостаточно, чтобы изгнать из себя пустоту?