И теперь — тогда как души иных волшебников, прусских или венгерских, гасконских или гаэльских, прочно стояли на плечах своих предшественников, подпитываясь их кровью, — душа Геллерта Гриндевальда упиралась подошвами в белый драконий хребет. Линия его крови была прервана. Под ним покоился скелет не пращура, но чудовища — и именно в этом чудовище он черпал жизненные силы, по его подобию ваял себя, к его образу устремлялся.
Вот он, человек из мяса. Отец и мать — сотворили, сделали!
Геллерт за ними — доделывает!

Они с Альбусом — с этим трусливым маррралом! — были лучшими в трансфигурации. Но Альбус никогда не переступал черту. Он превращал в хрусталь кристаллы льда, перо грифона — в золотую проволоку, любовь — в талую воду, а дружбу, скрепленную кровью — в высохшее пятно.

Фромм нахмурился, вспоминая ее имя. Фамилию запомнил. Соло. Как соло на скрипке. Ее повадки подстать имени отражали самостоятельность, уверенность, гордость.

О помощи он не попросит - гордость не позволяет. Он уже видел такие ранения. С ними можно справиться и самому. Затаив дыхание, чтобы ребра не ходили ходуном, он оперся на локти и, стараясь не напрягать мышцы живота, обманывая собственное тело, приподнялся на подушку. Не так легко приказать себе отключить какие-либо мышцы.
Одна только попытка приподняться забрала уйму сил, и Фромм тяжело вздохнул. Глянул на стакан. Подумал, прислушиваясь к себе, сможет ли взять его. Сможет.

Пламенная речь Крама так не вязалась с холодным обликом, с гранитными скулами и льдистыми глазами, что Альбус невольно подался вперёд, словно желая поближе рассмотреть собеседника. Ложь всегда оставляет следы на лице: глаза выдают её лучше всего, но и изгиб бровей и складки у губ и даже ямочка на подбородке могут разоблачить лжеца. Лицо Крама не казалось открытым, напротив, оно строго охраняло тайны его ума, и всё же отпечатка неправды на нём не было. И хотя голос болгарина, несмотря на то, что он говорил на неродном языке, был твёрдым и уверенным, речь не звучала заученной. Не было сомнений в том, что он говорит искренно.

Он никогда не увлекался предсказанием, считая их лженаукой для наивных девушек и старых дев, а потому не выискивал никаких знаков.

К чести Крама нужно было признать, что он не юлил и не пытался прикрываться красивыми лозунгами

Или он пытается создать плацдарм для вербовки в стенах магической школы

Последние слова, пожалуй, следовало адресовать Краму, который напряжённо ждал ответа. плотно сомкнув губы, словно сказал всё, что хотел и отныне не планировал открывать рта довольно долго.

Лицо Крама казалось непроницаемым.

Равнодушие это мертво и чуждо, точно пришло откуда-то извне, точно оно не является частью сознания Альфреда и никогда ею не было. Оно подавляет его, душит, расползается по венам стылым безучастным онемением, парализует его сердце, парализует чувства, подчиняет себе.

Огромное, ледяное каменное равнодушие, пронизавшее всё его тело, сковавшее сердце, идёт трещинами. Длинными, паутинно-змеящимися трещинами, сквозь которые - не свет, не облегчение, не нежность, нет, не любовь. Сквозь которые щерится клыкастая боль, чудовищная, необоримая, злая. Боль, стыд, отчаяние и вязкая, липкая ненависть к самому себе.

Альфред Батлфилд не был влюбчив. Можно сказать, он был в некотором роде противоположностью влюбчивого человека - все те считанные случаи, когда его настигало-таки прекраснейшее из чувств, любви в его сердце приходилось прорастать тяжело и болезненно, с упорством одуванчика, пробивающего асфальт. Несмотря на всю искренность его, жертвенность и сострадательность, к любви это сердце было приспособлено плохо и выносило её с трудом.

- Принято, шеф, - звучание нот этого голоса было как всегда уверенным, отточенным, и даже отчего-то заигрывающим, будто бы Анвен хотелось вызвать на дуэль саму смерть и удивить ту скоростью реакции и силой собственной несломимой воли. И все потому, что она не могла позволить никому узнать о том, насколько трудно ей было сказать эти слова.

с того самого дня Анвен не могла оставаться на месте - не могла даже ровно дышать, когда ступни ее были прикованы к полу, будто, как в детстве, пол действительно был лавой. Обернись, и ты потеряешь преимущество. Остановись, и ты умрешь. Анвен забыла, что такое опасность - забыла, что такое осторожность. Она не могла ждать и не хотела - единственное, чего она хотела, это битвы.

Иногда Дора приносила магические слепки особенно заковыристых чар и демонстрировала ему в виде проекций, сотканных из зеленоватых лучей света, неприятно и будоражаще напоминающих Убивающее Заклятье - этому способу работы с чарами обучил их Фридрих.

И взгляд его уперся в смоляной огонь глаз Уэнлок. Проклятой хаффлпафки, которой он не подсыпал яду в кубок, дурак, пока была такая прекрасная возможность - каждый день они трижды ели в одном помещении.
Надо было ей бладжером голову размозжить.
Так ведь это он пытался.

- Остановись, Астерион. Пожалуйста, - шептала его сестра.
Существо с глазами его сестры.
- Пожалуйста, - эхом повторил он, борясь с подступающей паникой.
Показалось, что не хватает воздуха.
- Пожалуйста! - мир вокруг стремительно обретал плотность, наливался немыслимой, свинцовой вещественностью, но он всё ещё не был реален - что не мешало ему наваливаться, давить, душить, - Пожалуйста, отпусти!

Но страх не вынуждает людей молчать о смерти, напротив, они кричат о ней на каждом углу, вплетают незаметной вроде бы чёрной нитью в повседневную речь. Точно и нет никакого страха, точно смерть не страшней остывшего кофе, точно все и вправду умирают каждый день, привыкли уже, притерпелись, справились с самым древним и мощным страхом человечества. И как слово, повторенное много раз, теряет смысл - так и смерть, кажется, если говорить о ней постоянно, перестанет пугать.

Крам, явно в этот раз думавший не головой, а своей тощей задницей

и стоило только Краму отвернуться, чтобы разобраться с трапезой, как содержимое пузырька, что Мария припасла для себя на крайний случай в складках юбки, оказался ловко и незаметно вылит в его бокал с виски.

Лучше притащить полуживого начальника в лазарет Калето, чем привыкать к новому, ведь кто знает, какая скотина ей попадётся следующей?

Слухи, ходившие в Магическом сообществе Болгарии вокруг имени Крама, конечно упоминали какую-то благородную зазнобу, однако мешались с целым ворохом других, то тайно женивших Крама, то рассказывавших о его якобы похождениях в доме терпимости, то и вовсе заявлявших, конечно кулуарно и полушёпотом, что кажется каменный король Калето предпочитает компанию себе подобных.

Если бы у нее был такой талант управлять людьми с помощью слов как марионетками, она могла бы использовать его хоть на что-нибудь полезное. Но Анвен, к сожалению, лишь недавно научилась говорить "доброе утро" так, чтобы кого-нибудь ненароком не обидеть.

адаптируйся - или попрощайся со стройным ходом мыслей и приветствуй свою личную бесконечность в виде Бланко в розовых пушистых панталонах.

как заволакивает замкнутое помещение с запертыми окнами и дверьми дым от разгорающегося пожара, так заволакивал сознание Астериона страх. Поначалу тусклый и полупрозрачный, он уплотнялся, серел, наливался тяжёлым свинцом, и прошивали его трещинами тонкие струи кромешной черноты истинного неизбывного ужаса.

Со стороны Фридрих мог бы показаться предсказуемым человеком. Непредсказуемые - каковы они? Они ведь скорее сродни Астериону, нервные, импульсивные, вспыльчивые, ненормальные, переломанные. Непредсказуемые не закованы с ног до головы в непроницаемый футляр безграничной сдержанности. Непредсказуемые не следуют всегда и во всём некому кодексу правил, созданному ими самими.
Но Фридрих Хартманн был самым непредсказуемым человеком из всех, встречавшихся Астериону - до сих пор молодой человек находил в этом особенную будоражащую привлекательность сосуществования с Хартманном.
Теперь непредсказуемость его, непросчитываемость причиняли Астериону, без того не склонному к прогнозированию чужих действий, физические почти страдания.

Он полагал себя хозяином этого положения. Всё было в его руках, её жизнь была в его руках, и она отлично это осознавала, но вот беда, это не заставило её смириться, сдаться, подчиниться ему и ситуации, опустить руки. Он даже не был уверен, что именно этого от неё хочет. Он и не знал толком, чего от неё хотел - нет, не чтобы сдалась, но чтобы чувствовала своё бессилие. Этим её бессилием он хотел насладиться, беспомощностью, отчаянием, паникой, он хотел видеть, как она мечется в клетке, куда он её посадил. Он хотел быть тем, кто стоит, уверенный, обеими ногами на земле, и смотрит сверху вниз на животное, загнанное им в угол. Он ведь загнал её в угол.
Но всё пошло не так.