Я не понимаю, каким образом в нашем поместье появился этот скелет.

Раньше, чем ты едва не потерял сознание. Раньше, чем пришлось стирать кровь с твоего лица. Раньше, чем я усомнилась в твоей способности самому добраться до комнаты.
Раньше, чем мои чувства к тебе лишили меня всякой осмотрительности.
Не в силах противостоять ранящей их близости, обнажающей нестерпимое желание задавать вопросы, которые ничем не помогут ей дознаться истины, она отступает к окну, к столу, придвинутому под самый подоконник. Тяжело упираясь ладонями в столешницу, Сольвейг силится вновь привести свои мысли в порядок. Это непросто - в ее голове пожарище и паника, пепел и слезы, и все пожарные  колодцы иссушены до дна.  Но справиться необходимо прямо сейчас.

Персиваль оторвался от отчетов, но те строчка за строчкой перекочевали в его голову, поэтому он ещё на какое-то время остался безмолвно-отвлеченным. Но, назвав свою фамилию, девушка сконцентрировала на себе все его внимание и попутно всколыхнула забытые ощущения от общения с британцами. Потому глаза его заблестели отнюдь не добро.
Он смотрел на девушку достаточно долго, чтобы она успела произнести все то, что ему требуется, и еще немного эмоциональной приправы, что в общем то привычка; не сводя с нее глаз кивнул и расцепив пальцы указал на кресло.
— Для начала вам нужно получить статус стажера, мисс Трэверс.

«Думай, башка твоя испанская».

«Боишься? Тогда раздави меня. Залезь в мою голову». Стоило Геллерту подумать эту мысль — и стены надвинулись, обволокли его, сковали в цельнолитую каменную оболочку. Дурмстранг, взъярившись, вывернулся наизнанку, потоком мрака провалившись в его распахнутые глаза.

Здесь стоит сделать небольшую ремарку о том, как к своей работе, должности и Министерству Магии Великобритании относилась Лита на самом деле. Ибо Лите были глубоко индифферентны все интриги, проблемы, победы и чаяния её коллег.

"Данимир, поведайте мне о проблеме, отпустите ее и забудьте. Через неделю проблема перестает быть сложностью"

Ты знаешь, как движутся паровозы? Видела, как их кормят углем - костями земли? А могут кормить деревом... или цветами. - Петра пробегает невесомыми пальцами по букету, бережно достает несколько веточек. - Лаванда, лимонник, мята - они могут успокоить, унять бессонницу и головную боль. А могут бесследно сгореть в топке паровоза. Война как тот паровоз, Соло, она сжигает всех и оставляет лишь смрадный пепел да едкий дым. И из-за него мы забываем, как пахнет счастье

Я побуду немного драконом, но не вашим злющим ящером, а тем, что живет в наших преданиях. – В глазах Петры пляшут задорные смешинки. – Ты знаешь, что они выбирали самых красивых принцесс и похищали их, чтобы любоваться их красотой и молодостью, чтобы вести велеречивые беседы об искусстве и добродетели? Правда, они предоставляли в пользование свою сокровищницу, но у меня тоже кое-что есть! – она шутливо кивает на большую плетеную корзинку, из нее одуряюще пахнет свежей сдобой и весело плещется в темной бутыли молодое вино.

Воспоминания прошлого роились вокруг, хватали за плечи ледяными мертвыми пальцами, грозя опрокинуть в омут, угрожающе дышащий стылостью в спину, и Сольвейг в отчаянном упрямстве своем жаждала, чтобы пролившее целое море белил в мир солнце и эти неотлучные тени вмешало в пыль под ее ногами, обратив в мерцающий свет.

Из меня, подобно слизням после заклинания "Ешь слизней" полезли самые глупые шутки про драконов, которые я знала.

Мы достанем этого дракона! В конце концов, ты - хорошо подготовленная волшебница, у неё - энергия вырывается изо всех щелей, а я... Ну, а про меня вообще излишне говорить. Да и вообще, что может пойти не так, Доротея?

Она смеётся. Она так близко, и смех её он чувствует эхом вибрации во всём своём теле, в ладонях, в животе, в голове - невесомыми брызгами разлетается этот смех в зияющей пустоте его смятенного разума. Чудится, будто по коже расходится кругами свет, точно рябь по воде от брошенных в пруд камней - от тех мест, где Флоренция прикасается. Свет - от прикосновений, жар - от поцелуев.

Сложно ему, за последние годы погрузившемуся в свой дар с головой, на ту глубину, где нет нужды в терминах и понятиях. Сложно как одарённому природой художнику объяснять разницу между двумя оттенками цвета, состоящую по сути в разнице длины волны. Художнику нет нужды знать о длине волны - он цвет ощущает не только глазом, всем телом, кожей чувствует, с воздухом вдыхает.

правильно ли обнажать перед ней сокровенное, вытягивать из рукава главный свой козырь - прямо сейчас? Как бы ни была она интересна, как бы ни влекла, как бы ни била ощутимым физически током - ему ничего о ней неизвестно. Она может оказаться врагом. Может использовать против него всё, что о нём узнает.

И вот, что самое забавное: когда Рихард отвечал на глупые вопросы Зельды, начинал говорить не на своём замудрённом языке учёных мужей, который Зося понимала не лучше, чем французский из уст шепелявого азиата, сам Фромм вдруг начинал смотреть на многие вещи под новым углом, привычные логические извивы делали нетривиальные петли.

Жил-был дракон. Он был очень одинок, не прельщали его ни богатства, ни вздорные девицы королевской крови, а рыцари и вовсе бурчали в животе отравленными кинжалами. Единственным его подлинным увлечением и развлечением были книги. Дракона сильно печалило, что не с кем обсудить и многовековую мудрость и откровенную белиберду, которая встречалась ему в книгах. И тогда он решил завести себе человека!
Первой попыткой стал сын мельника, вооруженный ржавой орясиной и жаждующий славы и немножко сокровищ. Дракон счел его безопасным и неделю продержал в своей пещере. Увы, сын мельника оказался полной деревенщиной, он остался глух к истории и философии, но преизрядно обогатил словарный запас ящер идиомами, неприемлемыми в приличном обществе. Пришлось отпустить.
Следующей стала почтенная дама в летах, дородная и суровая, что духовник-фанатик в доме терпимости. Матрона чередовала жалобы с нравоучениями и вызывала у дракона изжогу попеременно с мигренью - пришлось вернуть родственникам с доплатой. Они были очень опечалены, что жизненный путь пленницы не оборвался в желудке крылатого змия.
Больше беспородных людей дракон решил не заводить, они оказались неприятно непредсказуемы.
Зато придворный менестрель оказался прекрасным приобретением, великолепный рассказчик и внимательный слушатель, он покорил сердце опасного зверя. Тысячу ночей провели ящер и юноша, и с каждой любовь их крепла и росла.
Однажды дракон исчез на неделю, а потом принес в лапах весьма потрепанного чернокнижника. Злобный старец цыкал зубом и сверкал выцвевшими очами, но на ритуал согласился. В тот же день крылатый расстался с изрядной долей скучного золота, но обрёл возможность обратиться человеком. Менестрель и дракон любили друг друга неистово и жадно, до полного изнеможения...
Под вечер прекрасный менестрель явился во дворец. В суме он принес рубиновое сердце дракона, которое и приподнес принцессе, девице недалёкой и распущенной, но падкой на диковины. Свадебные колокола огласили королевство, простой люд пил вино за здоровье новобрачных. А менестрель, он так и не стал королем, подавился тарталеткой на свадебном банкете... "Карма" - сказал бы дракон. "Крысиный яд" - сказала бы повариха, женщина дородная и суровая, не терпящая мужеложцев и лжецов.

Изнанка Астериона кровоточит очень знакомо. У Астериона Блэка человеческая изнанка.

Ты бледен, как покойник

В арсенале Эль-Нат были воспоминания о десятках видов болей, который она собирала со старательностью энтомолога. Она могла транслировать нужную всего долю мгновения, а могла зацикливать эти фантомы на долгие часы не отвлекаясь от светской беседы. Из Беккер вышел бы отличный палач, но увы, она не прельщалась чужими страданиями, предпочитая излечивать их, а не культивировать.

Он молчит, но проклятый голос не ждёт приглашений: раздаётся в голове, разносится гулко, резонансом бьёт в стенки черепа: чудится, будто они вибрируют и весь мир вибрирует, дрожит подобно стеклу, что спустя мгновение разлетится мелочью острых осколков. Привычным эхом его словам вспыхивает едва одолимое желание обхватить голову руками в тщетной попытке взрыть пальцами собственные виски точно сырую рыхлую землю и выдрать голос будто отвратительный сорняк, запустивший корни в его мозг, опутавший его ветвистыми отростками.
Альфред не верит голосу: Сольвейг не сочтёт его сумасшедшим. С ума сходят иначе, и в этом уверен он со всем наивным детским отчаянием истинного сумасшедшего. Он знает, что всё ещё проклят. Знает, что проклятье продолжает наступление и голос, скорее всего, его, проклятья, фантомное дитя. Он знает, что должен сказать Сольвейг и об этом тоже, и знает, что пожалеет, если не скажет. Что вновь погрузится в смрадные стылые пучины стыда, и будут они ещё более темны и зловонны. Но он молчит.

Диего советует наилучшее место, куда брат может засунуть дневник горячо любимого папаши  и сваливает в пригород. Руководствоваться посмертными инструкциями человека, отправившего тебя мариновать волосатые бицепсы под солнечной радиацией на четыре года - если это твой любимый сорт кактуса, жри его сам, Лютер. Приятного аппетита.

Он даже не утруждает себя тем, чтобы переодеться и прямо в костюме шагает на кухню в безотчетном стремлении оказаться где-нибудь поблизости от Грейс. Присутствие Мамы в его жизни всегда действовало на него умиротворяюще, было его личной "жесткой точкой", не подлежащей никаким изменениям.
Разве что эта дурацкая рожица из яичницы и бекона...
- Мам, нам давно уже не шесть лет,- бросает он как-то раздраженно, глядя на уставившийся на него в ответ завтрак. В шесть это было очень даже весело. Даже в восемь - забавно. И даже в двенадцать - тогда круто было представлять, что втыкаешь нож в глаз какому-нибудь преступнику.
Пожалуй, двенадцатилетний он был не так уж и неправ. Диего с размаху втыкает нож точно посередине желтого глазка яичницы, наблюдая, как тот медленно растекается студенистой лужицей. Есть как-то расхотелось.

Но с еще более отчетливой, тошнотой берущейся внутри нее ясностью Сольвейг чувствует - он даже не умоляет ее о милосердии. Сам протягивает ей молот и гвозди, и укладывается на жертвенный крест, вполне готовый к распятию. Даже бессильные ладони так развернул, чтобы ей удобнее было вбивать жестокое железо своих вопросов в самую их середину, разрубая линии ума, жизни и судьбы разом, намертво сцепляя живое с неживым в противоестественном единении.  Докапываясь до сути, глядя, как ее настойчивость сворачивает его жгутами мучительных судорог.

Это осознание ранит.
Зачем ты так со мной, Альфред? За что? Я же пытаюсь тебе помочь, зачем ты делаешь меня своим палачом.

Среди этого беспорядка Фромм узнает Альфреда. Только теперь он лет на 10 старше себя, бывшего на войне. Вот кто сможет помочь. Но нет, Альфред, заметив целителя, хитро и злобно усмехается и направляет на него ружье, словно охотник на замешавшегося кролика. Фромм пытается крикнуть ему что-то о том, чтобы он не направлял дуло в старого товарища, не успев даже удивиться тому, что волшебник взял в руки маггловское оружие, но из горла, несмотря на болезненный раздирающий хрип, не выходит ни звука. Пуля, крупная, как воробей, летит на него медленно и настойчиво. А он так и не может пошевелиться.

Обычно боевые вылазки - это довольно весело. Как же можно было так опозориться и попасться под ранение, да еще от мерзавца Альфреда?