Весь их отряд был словно ребенком, играющим в прятки и прячущимся за короткой шторой, из под которой у него торчали ноги. Это только вопрос времени, когда его найдут. Это только вопрос времени, когда мышеловка захлопнется и на них.

Но чем больше ораторствовал посетитель, тем плотнее сжимались губы шефа МРАКа, словно запас лексики у собеседников был один на двоих. К окончанию тирады рот болгарина превратился в тонкую линию, наводящую на мысли об удавке ловкого убийцы, способного с ее помощью перерезать горло.

Для внутренней свободы по сути необходимо только одно - понимать, что девяносто процентов окружающих тебя людей - идиоты, и их мнение не должно иметь возможность пробить твою защиту, потому что их слова... они сами не знают, что и зачем говорят. Они выбрасывают в воздух набор фраз, потому что могут, и смотрят на реакцию. Стоит её выдать - и эксперименты продолжатся, так что надо молчать.

ー Не думаю, что на свете… ー звук, столь непривычный для тибетских привалов, скатывается к шепоту. Будто путник стал невольным слушателем, невольным зрителем, может быть, невольным участником таинства. Елеосвещение для одного лишь больного посреди туманов и с одним лишь священником, которому одежда ー легкий парус, которому так необходимы руки, ищущие сквозь вздувшуюся от ветра ткань строгий ряд костяных мачт.

Но ты и сам справился. По доброй воле решил все девять адовых кругов пройти еще при жизни. А я твой скромный экскурсовод на сегодня, люби и жалуйся

Мамины сказки никогда не походили на те, что Соледад читала в книжках, в которых всё было иначе, неправильно. Глупые слабые принцессы никогда не нравились Соледад. Быть может благодаря сказкам она и выросла такой, как мамины принцессы: способной самостоятельно победить василиска, вылечить всю деревню и дать тумака нерадивому лентяю-принцу.

- Не говори, - шепчет он, чуть подаваясь навстречу её касаниям, и лёгкие пальцы соскальзывают вниз по виску к щеке, - Не говори о боге, - точно так, не упоминая его всуе, не произнося даже в мыслях его имени, они оградятся от всевидящего его взгляда.
И бог забудет о них.
Как с каждым мгновением всё неотвратимее забывает о нём Альфред, одновременно чувствуя облегчение и огромную, злую тоску, вгрызающуюся в сердце.

- Безделушки на пенсии будешь ваять, Грегорович новоявленный, -  нахмурился Данимир, для которого Майкью стал синонимом бестолкового мастерового. Попытки доказать шефу, что изготовитель волшебных палочек весьма хорош в своём деле, терпели крах – упрямый болгарин, столкнувшись со столь же непробиваемым упрямством Грегоровича, на веки вечные записал его в бараны.

С долгим вздохом открыв глаза, Альфред чуть поворачивает голову и смотрит на Агейп. Смотрит, чуть сощурившись - солнце уставилось ему прямо в лицо, тёплые лучи стекают по лбу, путаются в ресницах, проливаются на скулы, катятся вниз, истирая в ничто забытые уже слёзы, легко касаются обветренных губ, застывают каплей на подбородке и падают на ключицу, в раскрытый ворот рубашки, впитываются наконец в кожу и устремляются к сердцу, скованному заледенелой коркой болезненных воспоминаний. Отогревают его, сжимают в ласковых пальцах. Или сердце его согревает Агейп?

сопротивления со стороны грозного вояки не слышится, пусть он и не распускается в дружелюбии и не приносит в кабинет чай с жасмином.

— Но вы уверены в том, что это настоящий артефакт, а не позерство торгаша? — при всем уважении к гордому мастеру, Петер эту вывеску о Бузинной палочке воспринимал лишь наполовину.

Затуманенный стрессом, алкоголем и неудовлетворенностью, мужчина действовал как десятки раз до этого - совершенно вульгарно и по простому засветил дражайшему руководству в глаз кулаком. Удары перемешались проклятиями и ругательствами. Посох, за который Бланко едко называл шефа фольклорным русским Дедом Морозом, проявил себя в худших традициях северных преданий – едва не проломил артефактору бедовую черепушку при очередном мощном ударе. «Больше никогда не назову эту мерзкую палку бутафорией: дубина она дубина и есть!» Воспользовавшись секундной заминкой испанец нагло укусил ошалевшего начальника за плечо.

- Почему бы нет, почему бы не прятаться, пока есть от кого. Пока не узнаешь, каково это, когда ты хочешь, чтобы тебя нашли, но никто не ищет.

Тоска льется на Эраста Петровича вместе со словами старшего товарища. Тоска и боль от телесных мук, которые подавляют стремления души к правде, к истине, к поведению настоящего офицера на ненастоящей войне. На ничего не стоящей войне, где почитать павших не будут. Они ведь ничего не принесут на своих плечах, где кровью вырисованы эполеты.

Так как можно удивляться тому, что она была легка, подобно бабочке? Что ее движения были беспризорны и легки, а стиль непредсказуем и чист? Чья-то вспышка задевала рассыпающиеся кудри, и чье-то тело рухнуло мешком со смоквой - все это часть игры, в которую им приходилось играть. Это мир, в котором они жили. Это были карты, которые им выдали. А значит единственное, что оставалось, это воспользоваться ими и превратить мир в место, в котором хотелось бы жить.

Итак, полевые условия. А если подробнее, то это означало на данный момент полную оторванность от товарищей в связи с обстрелом, недостаток (читай: отсутствие) медикаментов, убитая форма - что магическая, что магловская, и две сломанные палочки в придачу. И всё это при полном помещении раненых.

- Ты никому об этом не расскажешь, - угрожающим тоном приказывает Крам, тыча указательным пальцем в грудь Баттлфилда, изо всех сил сохраняющего серьезность.